— А у меня нелегкий и непростой?

— Конечно. И даже не в этом дело. Идеальная любовница: пришел к ней, отвел душу, облегчил, извини, тело, ушел, и пока не зачесалось в душе или, извини, в теле, занят своей жизнью. С тобой так не получится. Уйдешь, а облегчения не будет. Ревновать буду: с кем ты, что ты, где ты… Вот, например, эти дни и ночи, когда мы были вместе. Близко. Ближе невозможно. И я должен был быть, коряво говорю! — должен был быть счастлив безоговорочно!

— А ты не был счастлив?

— Быть-то был, но все равно как-то больно было. То есть ныло что-то… То есть… Не знаю. То есть знаю. Все, что я до этого говорил, это ерунда. Главное: ты-то не полюбишь меня, хотя стараешься, я вижу. Спасибо за старание.

— Не стоит благодарности, — сказала Ольга.

Да, совсем недавно она считала, что для Ильи это — игра, придумка, фантазия.

А сейчас поняла и поверила: не игра, не фантазия. Серьезно, и даже очень. Видно, что растерян он более всего от собственной растерянности, потому что, столько лет прожив, впервые встречается с чем-то совершенно в себе незнакомым. Она вспомнила советы Людмилы: что, дескать, с Ильей, если он влюбится, можно делать что угодно. И женить на себе, и так далее. А что — и так далее?

И зачем вообще учить его? Не приняла ли она душевное притяжение к этому человеку и телесную радость, полученную от него, за то, что он в запое своем называл «любить по-настоящему»? Она ведь, возможно, и не знает, что это такое — по-настоящему. Он догадался о том, в чем она сама себе боялась признаться: ее чувства более поверхностны, они возникли на фоне ее разрыва с мужем, на фоне неверия в себя, и ведь недаром она мысленно так долго сопротивлялась своему влечению! Значит, предчувствовала! Вот человек, которому больно, и она повинна в этой боли. Отношения можно продолжать, ей не составит труда изобразить взаимность (потому что все-таки некоторая взаимность есть). Но чем дальше зайдут эти отношения, тем сильней будет его притяжение к ней и, наоборот, глубже будет ее разочарование, ее усталость. И кончится это еще большей болью для него, чем сейчас.

И самым правильным будет не разубеждать его, а помочь. Даже пусть за счет некоторой лжи.

— Знаешь, — сказала она, — я тебе очень благодарна. Что-то во мне изменилось. Правда, результат неожиданный.

— Какой же?

— Мы, кажется, помирились с мужем.

— Кажется — или помирились?

— Помирились.

— Я поздравляю. Трудно только первые семь-восемь лет. А потом еще труднее. Когда вы будете расходиться после пятнадцати или двадцати лет семейной жизни, вы уже будете ясно и просто друг друга ненавидеть. И никаких примирений уже не нужно будет. Так что десяток лет подождать, и все определится.

— Ты очень зло говоришь.

— Я злюсь на себя. Я твой муж по сути. И — не могу. Если твой бывший мог жить с женщиной, которая его не любит, то я не могу.

— Ты странно говоришь. Ты говоришь за двоих, не заметил?

— Чтобы тебе не отвечать, не мучиться. Ты ведь добрая женщина. Я же вижу, тебе хочется меня пожалеть, приласкать, утешить. Удивляюсь, как ты сдерживаешься. Правильно делаешь. Пожалеешь по доброте своей, а я ведь какой? — я за пальчик ухвачу, а потом всю ладонь, а потом всю тебя… Глупости я какие-то говорю. Знаешь, когда ничего не было, когда мы с тобой просто говорили о пустяках, когда ездили на мотоцикле, просто ездили, как друзья, тогда было по-настоящему хорошо. Короче: я без тебя жить не могу, я без тебя болею, но самое правильное для тебя — послать меня к черту. Или обоим будет хуже. Но я тебя прошу этого не делать. Но одновременно прошу не слушать, что я там прошу, а поступить по-своему. То есть все-таки послать к черту.

— Ты сам понимаешь, о чем говоришь?

— Я не хочу тебя больше видеть! Это понятно? Все, кончено, готовь для мужа примирительный ужин!

Говорят в народе: «помяни черта, а он тут как тут». Никогда в жизни у Ольги не бывало таких совпадений, а когда рассказывали другие, она думала: выдумки. Но вот Илья произнес эти слова о муже — и раздался звонок в дверь.

Почти машинально Ольга пошла открывать и обомлела: в двери стоял Георгий. Он, как и Илья недавно, не стал ждать приглашения, вошел сам, но гораздо более напористо, стремительно.

Ольга поспешила за ним.

— Так! — увесисто сказал Георгий, увидев Илью.

Илья ничуть не испугался. Ведь он видел в Георгии мужа, с которым она помирилась, она ведь только что сказала об этом!

— Вот и муж пришел! — сказал он. — Приятно посмотреть на воссоединение близких душ! Милые бранятся — только тешатся!

Для Георгия это было настолько неожиданно, что он удивленно обернулся и посмотрел на Ольгу. Она опустила глаза.

— Что ж, совет вам да любовь! — пожелал Илья. — Надеюсь, больше никогда не встретимся!

И, с подчеркнутой вежливостью распрощавшись, ушел.

— Не понял! — сказал Георгий.

— Что тут понимать… — обронила Ольга. — Ты хотел сделать мне больно? Радуйся, сделал. Больнее не бывает. А теперь уходи. И если ты хоть когда-нибудь появишься, я ударю тебя утюгом, ножом, топором вот этим, — она взяла кухонный топорик, — и убью тебя до смерти, потому что я ненавижу тебя!

Ольга лежала в сгущающихся сумерках, не зажигая света.

Она вспомнила вдруг рассказ Ильи в одну из ночей (он много интересного рассказывал вообще). Это был рассказ о западных байкерах, о забавах некоторых из них, молодых и безрассудных. Они собираются большими компаниями: тридцать, пятьдесят, сто мотоциклов. Безлунной и беззвездной ночью они выезжают на трассу с выключенными фарами. Мало того, они завязывают глаза или наглухо закрывают прорези шлемов. Трасса не как у нас, а широкая, до двадцати полос. И они едут по ней, заняв всю ширину, едут сплошным потоком. Мотоциклы у них тоже получше наших, издали не расслышишь, моторы тихо работают. И они мчатся почти бесшумно, с огромной скоростью. И никто не имеет права свернуть. Хоть и вслепую, они чувствуют друг друга рядом, и это помогает им ориентироваться. По таким трассам ночью ездят лишь случайные автомобили и большегрузные грузовики, тягачи с контейнерами. Они едут навстречу, не зная, какое из этих многотонных чудовищ встретится, какое, где и когда. И вот грузовик светом фар выхватывает летящую на него армаду, возникшую, кажется, прямо из-под земли. Он успевает только просигналить, свернуть не успевает, да и не может. А они не имеют права свернуть. И разбиваются — те, кому этот грузовик выпал на судьбу этой ночью.

— Страшно, — сказала тогда Ольга. — Зачем это им?

— Кому — им? После аварии они сразу разделяются на две части: погибшие — и оставшиеся в живых. Для погибших этого вопроса нет. А для оставшихся в живых есть счастье, заключающееся в том, что они остались в живых.

— Не понимаю. Пока они еще не разделились, зачем рисковать?

— Я же говорю: нет этого вопроса! Это на каком-то другом уровне. Я когда прочел про это, тоже подумал: зачем? Но, знаешь, с той поры мне часто снится сон: я еду по шоссе с выключенными фарами, правда, один, а не в толпе. Еду в темноте, еду наугад. И вот возникает грузовик. Его шум. Еще немного — и в лоб. Но — мимо. Только вой мотора и гудок. И еще один — мимо. И еще один. И — ощущение невероятного счастья.

— И так всегда — мимо?

— Нет. Иногда разбиваюсь. Но это же сон, поэтому я разбиваюсь, а сон продолжается — и то же ощущение страшного счастья. Еще страшней и еще счастливей. Откуда эти сны? Зачем они мне?

— Подсознательная тяга к самоуничтожению. Фрейд, — сказала Ольга.

— Может быть. Но это не простая тяга. Это желание самому распорядиться своей смертью. Где-то я читал и об этом, чья-то фраза, не помню: «Если я не могу распорядиться своей жизнью, то хочу распорядиться своей смертью».

— Но почему — «не могу распорядиться своей жизнью»? Кому-то это удается.

— Никому. Уже потому, что моя жизнь не принадлежит мне одному. А смерть — только моя. В моей жизни огромное количество соучастников. Сожителей, — усмехнулся Илья. — А в смерти соучастников нет.