— Передавай привет сынам и мужьям нашим!

— Кончали б вы ее скорее!

С крыши избы ветер сорвал стайку голубей и перебросил ее на сарай.

В подсиненном небе на юг бежали косяки облаков, а на солнце, у глиняной стены избы, копились лужицы талой воды. Золотогрудый петух сердито топтал в них свое отражение, квохтал, созывая кур.

22 декабря, взметая тучи сухого колючего снега, танки уходили в глухую морозную ночь. Был получен приказ перехватить большую группировку противника, которая рвалась на Миллерово. За спиной ночь колыхали мертвенным светом взлетавшие ракеты, угрюмо бубнили пулеметы, рассыпали сухую дробь автоматы, винтовки.

Танки спустились в балку, миновали мостик. Вдруг в том месте, где дорога резала верблюжий горб холма надвое, показались бронетранспортер и несколько машин.

«Черт те, впереди своих вроде нет!» — засомневался Турецкий, беспокойно озирая призрачно-дымные от снега холмы впереди и прислушиваясь к звукам боя за спиной.

— Костя, ну-к, помигай им фарой, — приказал механику.

— Как?

— А так, чтоб сам черт не разобрался.

Клюнуло. Бронетранспортер, а за ним и машины спустились в балку, подъехали вплотную. На борту бронетранспортера, забрызганный снегом, белел крест. Гитлеровцы поняли оплошность, но было уже поздно. За броневой обшивкой луснул выстрел. Автоматчики вытащили из кузова обмякшее тело застрелившегося генерала.

— Вот паразит нервный.

— Ну куда их к черту, — в досаде чесал затылок Турецкий и поглядывал на немцев.

— А посади в бронетранспортер своих, машины впереди, и пусть катят.

— Машины и самим бы пригодились, — подсказал молодой, но дотошный командир взвода Мельников.

— Делай, как приказано! — Ремни на полушубке заскрипели мерзло. Турецкий сердито нагнулся в люк к механику.

На гребне холма встречный ветер засыпал снегом броню, автоматчиков, хлесткими струями сек лицо и глаза механикам водителям. Броня обжигала холодом. Несмотря на работу мотора, в башне было холоднее, чем снаружи, и танкисты, кроме механика, тоже вылезли наверх. Снег, как шерсть кошки и темноте, потрескивал пушистыми искрами, и его все густеющая синева уходила до самого горизонта, где сливалась с таким же мутно-синим небом в одно целое. Встречались заторы. Дорогу загораживали брошенные машины, минометы, пушки и другое армейское имущество.

Кленову очень хотелось спать. Несколько суток подряд спал урывками, на морозе. Нажженное ветрами лицо горело, тело, промерзшее насквозь, томила неодолимая пьянящая сила. И вдруг сон как рукой сняло: меж чахлых кустиков полыни прыгал заяц. Белый, пушистый, с длинными ушами. Наверху тоже, наверное, увидели его. Там поднялся настоящий переполох. А заяц сделал двойную скидку, исчез в мутно-сумеречной мгле. Наверху посмеялись: жировать, мол, отправился, пока не вернутся охотники с войны, и снова уселись так, чтобы меньше доставал ледяной ветер.

С широком логу миновали занесенный снегом хутор. Время позднее, но к танкам выбежали женщины, подростки, степенно пробился вперед невысокий седой дедок.

«А ну как немцы?» — встретили их застывшие от неподвижности автоматчики.

— А вы чьи будете?

— Свои, дед, свои. Не признаешь?

— Та яки ж вы свои, як фронту немае…

Заскорузлые пальцы недоверчиво щупают, скребут броню танков, глазами находят на забитых снегом шапках автоматчиков звездочки, простуженно шмыгают носами, плачут.

— Та колы ж воно ще такэ будэ чи було…

— Чего ж вы плачете, тетко?

— Немцы давно ушли?

— С вечера. Вы еще догоните их.

— Много?

— Ох, товарищ начальник! — голоснула тетка в рваном ватнике и толстом платке.

— Ты не сепети, — бойкий дедок оттер тетку плечом, поставил костылик меж ног, налег на него костистым крепким телом: — Были, товарищ командир, машин с сорок.

— А можа, больше, — вмешался длинношеий подросток, в малахае с клочьями ваты из дыр. — Танков три, а пушек не то пять, не то шесть.

— Куда же вы зараз?

— Туда, где фашисты, — осторожно отвечали танкисты.

— Полем нельзя вам: мины набросали, — предупредил подросток.

— А ты знаешь, где они?

— Знаю, знаю, дяденька. Покажу, — с готовностью согласился подросток и, цепляясь подшитыми валенками, полез на танк. Женщина в толстом платке поймала его за полу рваной шубейки. — Та шо вы, мамо?! — отмахнулся подросток.

За холмом вырвалась и беззвучно поползла в небо ломаная строчка кроваво-красных и желтых угольков. Железный стук пулемета достиг слуха, когда трасса уже погасла.

— Ну что, дед, со всем хутором не выйдет, а с тобою можно, — Турецкий озорно передернул плечами, попросил, и из башни подали флягу.

Дедок шмыгнул носом в ожидании, весело кольнул глазами-шильями, принимая алюминиевый стаканчик с пахучей жидкостью.

— С наступающим вас, сынки. Дай бог вам живыми переступить порог хаты. Да поскорее.

Миновав промерзший ручей и сотрясаясь от напряжения моторов, танки брали пологий подъем.

— Вот они! — донеслось, как сквозь вату.

Кленов разлепил веки. Перед ним глазурно-глянцево горел широкий и глубокий лог. По бокам его упрямо лезли из-под снега жилистые кусты чернобыла. По дну лога черной коленчатой гадюкой вилась колонна, держа путь на юго-запад. В голове и хвосте колонны — по взводу длинноствольных пушек, посредине — три танка.

Гортанный клекчущий крик ворона над яром окончательно снял дрему. Зевнув и протерев рукавицей глаза, Кленов проследил за бесшумным полетом птицы. Над уползавшей в горловину лога колонной ворон каркнул и повернул на юг.

«Знает, где тепло», — расслабленно усмехнулся Кленов, чувствуя, однако, как при виде машин в логу у него холодеет в животе и наливается сухим горячим звоном голова.

— На наше войско вроде и многовато, — озабоченно поскреб колючий и черный кадык Турецкий.

Солнце и алмазное сияние снега резали глаза, заставляли щуриться.

Коленчатая гадюка колонны изогнулась, вытягивалась на подъем. Тупорылые «фиаты», семитонные «хопомаки» и трехтонные «адлеры» дымили, буксовали.

— Перемогнем, крякнул дед, влезая на печку, — дурашливо хохотнул белобрысый взводный Мельников.

— Ты, Мельников, шутки брось. Он, ум, имеет своя пределы, а дурость — нет, — Турецкий перегнулся из башни, высморкался, вытер пальцы о мех полушубка. — Возьмешь голову, Нарымов. Тебе, Грачев, хвост, а нам с тобой, Мельников, середка остается. Танки. Из лога выпускать их нельзя. И старайтесь как можно скорее добраться до колонны. Тогда мы в дамках. Нарвем шерсти… Ну! — сбил танкошлем на затылок, нахолодавшие глаза в смерзшихся ресницах оживленно заблестели, весело оглядел каждого: — Ни пуха, ни пера!

— Лысому в светило! — не утерпел и тут пухлогубый Мельников. Круглолицый, с широким разметом бровей и счастливыми ясными глазами, Мельников никак не хотел принимать войну всерьез.

Оставляя на склонах широкие следы и одеваясь в дымно-снежные облака, танки ринулись в долину. Немцы засуетились. В голове и хвосте колонны машины выдирались на обочину, отцепляли пушки. Танки развернули башни на бугор. Ища обход, иные грузовики полезли в целину и там застряли.

— Огонь! Разбивайте пушки! Разбивайте пушки! — Турецкий отпустил ларингофоны, взялся за маховики пушки, чувствуя, как тело покидает тяжесть и на языке появляется знакомый горьковатый полынный привкус железа.

Танки Грачева снежными шарами скатились в яр, вцепились в хвост колонны. Первым делом Грачев раздавил пушки, вырвался на целину и пошел вдоль грузовиков, поливая крытые кузова из пулеметов. В кузовах дико взревели. Уцелевшие прыгали на снег, строчили по десанту из автоматов.

«Вот вы какие! Ну ладно же!» — и, будто читая мысли командира, Шляхов вывернул танк на дорогу.

Из крытых фургонов сыпались немцы прямо под гусеницы, ныряли под машины и там приседали, прятались.

— Так, так! Давайте, давайте! — уговаривал Шляхов немцев. — Гады! Суки приблудные!