— Что они сказать могут?..

Кленов набросил на плечи шинель, вышел из землянки. Густая вязкая темнота ударила по глазам. Глухо шумели свою думу сосны. По самой земле полз холод, перекинутый от полярных льдов через Уральские горы ветрами. Вместе с холодом снизу к сердцу поднималось и какое-то знобкое, сосущее чувство тревоги перед надвигавшимися событиями и полной неизвестностью о доме, матери.

По лесной просеке заметались желтые снопы света: с завода за ночной сменой танкистов шла полуторка.

За полночь от Полянки, песчаной косы, где Дон под Осетровкой делает крутую петлю и поворачивает к Красному и Дерезовке, бесшумно отчалили лодки и заранее связанные плоты. На плотах и лодках напряженно вглядывались в наплывающие струистые заплаты круч, кудрявый лозняк над молочной дымкой. Пулеметчики, готовые в любую минуту стрелять, онемевшими пальцами сжимали рукоятки.

По мере приближения берега медленно костенели серые, будто из камня тесанные лица, стыли широко распахнутые зрачки. Тело наливалось звонкой пустотой, становилось невесомым.

Свистя крыльями, лодки обогнала птица, крикнула что-то над кручами. У овинов под трехгорбым курганом ей откликнулся сыч.

— Подвинь автомат. Нога затекла, — немолодой пулеметчик с желтой щетиной на щеках ворохнулся, поправил ленту.

— Сам на чем держусь?

— Тише! Мордует вас! — задушены о просипел второй номер.

Пахнет пресной рыбьей чешуей и сладковато-подопревший у корней перестоявшейся травой на лугу. В расчесанной кустарником дымке солдаты в лодках походят на призраки. Глаза опасливо косятся на зеленую темную глубь, меряют расстояние до медленно надвигающегося берега. Во рту язык не по вернуть: высохло. Скорее бы!

— Держись меня, — бубнит на ухо плечистый сержант с почерневшим от пота воротом гимнастерки соседу, остроносому пареньку с тонкой и длинной шеей. Тот проталкивает сухой ком в горле, согласно кивает головой.

— Право! Право!.. Тудыть твою! На кручу прешь!..

— Несет. Не видишь, — запаленный хрип.

— Эх, как бы…

Разговоры шепотом, но на воде голоса кажутся зычными.

На круче ударил и захлебнулся запоздавший пулемет, взлетели ракеты. Суматошно и не в лад вспыхнула и разрасталась стрельба по всему берегу. На плотах тоже ахнули пулеметы, автоматы. С берегов в ту и в другую сторону полетели снаряды и мины.

При первых же залпах солдат с мальчишеской шеей удивленно охнул, схватился за грудь и опрокинулся навзничь головой в воду. Сержант подхватил товарища — над водой резанул стенящий, отчаянный крик. Так кричат, наверное, понимая, что это последний их крик в этом мире, и вкладывают в него все.

— Эх, Миколаха, Миколаха! — выгоревшие ресницы сержанта согнали в уголки глаз слезу. Опустил товарища на мокрые бревна плота, спрыгнул в воду.

За сержантом с плота свалился рябоватый парень с ручным пулеметом. Он поднял пулемет повыше над головой, выбрался на берег и через кустарник побежал к подножию Красного кургана, где закипал ожесточенный бой, где беспрерывно строчили пулеметы, автоматы и вразнобой, будто заколачивают гвозди, ухали винтовки.

— Тишина, хоть мак высевай, — Киселев, белобрысый ловкий парень с зверино-мягким стерегущим взглядом, снял каску, проломленную над правым ухом осколком, обжигаясь цигаркой, оглянул задонские луга и вербы в текучей сиреневой дымке. Искристое белое облачко в недоступной вышине наливалось блеском старого серебра. По степи лениво скользила бледная тень его.

Саперы только что кончили минировать склоны лога со стороны Филоново, присели отдохнуть у подножия высоты, где спешно вгрызался в кремнисто-плитняковую землю стрелковый батальон. По скатам рос дымно-белый полынок, красный и белый чабор, пустотел, белоголовник. Андрей горстью содрал пучок белого и красного чабора, сглотнул клейкую слюну, крепче смежил веки.

Сдвоенные близкие удары мигом сняли сонную хмельную одурь. В дымчатой степи вспухали и неправдоподобно медленно оседали на сожженную солнцем растительность четыре шлейфа белесой пыли. Из Орехово, обходя расставленные саперами мины, шли танки. За танками колыхалось до роты карабинеров. В голубеющих кущах по филоновским холмам блеснуло, и шапку высоты заволокло дымом и пылью.

— Вот и начали сеять, — буркнул хмурый Спиноза, лапнул руками каску, подхватил автомат. — Не успеем мы.

Киселев как-то странно подпрыгнул и тут же упал, судорожно скалясь и хватаясь за коленку правой ноги. Спиноза присел над ним, распорол штанину. Из раны хлестала кровь, торчали розоватые осколки кости.

— Через месяц танцевать будешь, — успокаивал Спиноза тихо скулившего Киселева. Надкусил угол индивидуального пакета, стал крепко бинтовать ему ногу.

Рядом ослепительно блеснуло, раскололось, и Спиноза, ойкнув, как-то сразу обмяк, выпустил из рук бинт и завалился на спину.

— Ну вот и мой черед.

— Что же делать? — чуть не плача, наклонился над Спинозой Андрей.

Гимнастерка на животе Спинозы быстро темнела, оттопыривалась. Андрей, как завороженный, уставился на это пятно, и глаза его постепенно белели, наливались ужасом.

— Не смотри, дурной, — Спиноза шевельнул плечом, силясь встать; обламывая ногти, скребнул жесткую кремнистую землю. — Тащи его. Я здесь подожду пока.

Андрей поднял голову, оглянулся. Один танк шел прямо на них. Сухо сглотнул. Сердце билось у самого горла. Частые удары его шумно отдавались в висках: «Неужели конец?» Метрах в пятнадцати сзади желтела неглубокая ложбинка, в конце ее зияла промоина. Андрей взвалил Киселева на спину, оттащил его к промоине, вернулся за Спинозой. Спиноза дышал коротко и часто. В щепоти правой руки тискал оторванную с гимнастерки пуговицу.

Танк легко развернулся и шел теперь на промоину. Танкисты, наверное, все видели, и добыча казалась им заманчиво легкой. Танк был непривычно маленький. Меньше немецких. Желтый, пестро раскрашенный. Говорили: итальянцы перебросили их из Африки и не успели перекрасить. Вытягивая шею, Андрей выглянул из промоины и тут же нырнул назад. Танк был совсем рядом. У самой промоины танк остановился. Звякнула крышка люка. Фашист, видно, думая, что русский ни жив ни мертв, с пистолетом в руках высунулся по пояс из башни. Сухо треснула автоматная очередь, и, роняя пистолет, фашист повис на броне. Из танка выскочил второй и побежал навстречу припадавшим к земле карабинерам. Еще очередь, и фашист, по-заячьи сделав скидку, упал. Танк, стоя на месте, стучал мотором. От его стука нервно подрагивала земля, и со стенки промоины осыпалась мелкая крошка.

— Трактор знаешь? — повернулся Спиноза к Андрею. Щеки и лоб его осыпали крупные капли пота.

— А вдруг там еще кто сидит? — боязливо оглянулся Андрей.

— Как знаешь. А хорошо бы цвести целеньким.

Солнце било Спинозе в глаза. Под ними расплывались землистые тени. Путаясь в щетине на щеках и никлых усах, пот стекал ему на шею. Киселев, крепко зажмурившись и выпятив кадык, жалобно, по-щенячьи, скулил.

«Ррр-ра, ррр-ра!!!» — будто коленкор, распарывали желтеющий воздух автоматы и пулеметы с высоты. Гребень ее дымился, трещала высохшая на корню и подожженная трассирующими пулями полынь. Карабинеры залегли. Танки остановились тоже. Вели огонь с места. Роса давно высохла. Глаза резали сухие отвалы балок. В виски с шумом стучала кровь, страшно хотелось пить. Андрей выбрал момент, взвалил Киселева на спину, пополз на высоту.

— Там у меня еще один, — сказал он лейтенанту, командовавшему на высоте.

— Пускай до ночи подождет. Вытащим.

— Не дотянет, в живот ранен. — Под потной кожей на шею волнисто прокатился ком. — Водички нет?

Лейтенант отстегнул от пояса флягу, подал Казанцеву.

За танками снова вспыхнули облака пыли, задвигались карабинеры.

— Ждет он меня. Пойду. — Казанцев вернул лейтенанту флягу и, припадая к земле, рывками побежал вниз.

Спиноза лежал, странно вывернув руку. Наверное, пытался я ползти по ложбинке следом. Гимнастерка на животе облипла землей, клейко бурела, Остекленевшие глаза удивленно таращились в наливающееся белой мутью небо. Андрей упал рядом лицом в сухую землю и заплакал. Так хотелось вытащить. У пехоты фельдшер есть. Может, и спасли бы, а теперь… И похоронить негде…