— Трогаем, наверно, капитан, — пехотный комбат покосился на пышащую огнем печку, зубами стащил рукавицу, шерстяной варежкой потер обмороженную щеку.

Танкист глянул в пройдошливые острые мордочки пацанов: «Отцы воюют, а они добытчики». Сказал решительно:

— Идемте, подвезем вас до Мамонов.

Льдистая полоска рассвета подрезала края горизонта. По ту сторону Дона величественно и хмуро застыл Трехгорбый курган, темнела церковь со звонницей. Выше синели не то посадка, не то лес. С южной окраины Осетровки, слепо ощупывая небо, ломаной линией взвились трассирующие пули, долетел треск пулемета. С высот левее ему отозвалось орудие. Пурга, наставив поперек улицы косых сугробов, утихла. Над печными трубами торчком вставали прямые дымы. Из ворот напротив выехала кухня. Из-под крышки курчавился пар. На козлах сидели повар и старшина. Они молча глянули на танки вдоль улицы, свернули в проулок, вниз к Дону.

— Тут, братцы, как у хлебосольного хозяина перед рождеством, — вернулись автоматчики, обегавшие ближние дворы.

— Только в скворечниках и не живут, видно.

— Мальцы куда же смылись?

— Держи, — Ильичев сунул Кленову в люк горячую, печеную в золе картошку.

Громыхая гусеницами, в улицу втянулись тракторы с пушками. С лафетов, занесенные снегом, махали артиллеристы. С трактора перегнулся солдат, оттянул рукавицей подшлемник.

— Здорово ночевали. Живыми ишо свидеться!

— Поночевщики вчерашние.

За вербами, куда убежал комбат, легла серия снарядов, другая. На высотах южнее Осетровки загромыхало. Простуженно забубнил станкач с окраины. Автоматчики и танкисты молча переглянулись. Из проулка, куда свернула кухня, выскочил связной, замахал руками: «Заводи!»

Кленов включил передачу, плавно тронул с места. И танк, словно проникаясь его настроением, сдержанно залопотал гусеницами. У поворота обогнали тягачи с пушками. Связной на ходу вскочил на крыло, нагнулся в люк:

— Так и держи по накатанной дороге.

У плетня лежала перевернутая вверх дном и занесенная снегом лодка, из черного зевла пониже дымился пар: бил ключ. Вдоль дороги там и тут валялись обдранкованные, в глине бревна.

— Вчера один чудак избу зацепил и растянул до самого Дона, — перехватил взгляд Кленова связной и зябко передернул плечами: — Дневать в лесу, должно… А начальства…

Сторонясь, к селу поднимались по одному и кучками солдаты. К обочине прижался сивоусый сутулый ездовой в шинелишке. Мохнатые кончата, обросшие инеем, безучастно опустили морды, подрагивали кожей и стригли ушами. Солдаты останавливались, всматривались, шли дальше. Было видно, что они ко всему привыкли за месяцы обороны.

Переправа с хода не удалась. Механик первой машины не справился с управлением на обледенелых бревнах моста, и танк свалился в Дон. Послали за песком. Пока песок привезли, рассвело совсем, и переправу прекратили. Танки замаскировали в лесу и под копнами сена, сверху закидали снегом, следы размели. Немецкие самолеты кружили весь день над Мамонами, Гнилушами, над лесами вдоль Дона, но так, видимо, ничего и не обнаружили.

На плацдарм вышли на вторую ночь. Бригаду разместили на неубранном ржаном поле левее яруги, как называли овраг у высоты жители хуторка под Трехгорбым курганом. На хуторок заходили греться. Солдаты жили там, наверное, и в печных трубах. Избы, чердаки, пуньки, сараи, сеновалы — сплошь забиты солдатами. На огородах и садах зенитки, счетверенные пулеметы. Выше Осетровки на полях — батарея на батарее. В яругах на обратных скатах — штабеля снарядов. Автоматчики разместились на хуторе, экипажи — в землянках летней обороны.

Танкисты, которые вышли на плацдарм раньше, устроились с полным комфортом. Для подогрева машин сложили под танками печи из кирпича: ни тебе расхода горючего, ни демаскировки и тепло.

Днем экипажи лазили у машин, маскировали, в десятый раз перещупывали давно проверенное. Прячась от начальства, включали рации на прием, слушали о боях в Сталинграде, продвижении деблокирующей группировки Манштейна. Осетровские женщины приносили им стираное белье, шерстяные носки, табак, скромные, такие милые сердцу солдата домашние постряпушки.

На переднем крае ничего не менялось. Итальянцы показывались над окопами редко, немцы бомбили лед по Дону от Павловска до Мамона.

14 декабря, под утро, пехотные разведчики взяли под Красное Орехово контрольного «языка», и, возбужденные миновавшей опасностью, громко переговариваясь, провели его через позиции танкистов.

Вечером 15 декабря саперы сходили в баню. Толстогубый Шаронов разбил в хозяйской кладовой старый сундук, жарко натопил печь. Андрей поставил валенки на лежанку, босиком, без гимнастерки, сушил у огня полотенце. Жуховский брился, пристроившись у осколка зеркала над печью, куда, управляясь, гляделась хозяйка.

— Не иначе на вечерку ладишься, — старшина почесал пятки одна о другую, выпустил колечки дыма. Он уже побрился, розовый, и свежий, лежал на сене и курил.

— К Чертовихе собрался.

— А ходили же на гулянки. А-а?

Вошел комбат, майор Коржицкий. Снял, протер очки с мороза, поздоровался. Впалые щеки малиново румянели: тоже из бани.

— Дело вот какое, — присел у стола, забарабанил костяшками пальцев. — Дело такое, — война никак не могла выжить из комбата гражданского человека. Особенно трудно ему давались сложные решения, где требовалась краткость. Сейчас, должно быть, тоже предстояло что-нибудь очень важное.

Саперы притихли, насторожились.

— Дело такое, в общем: старшина Одоевский, рядовые Шаронов, Киселев, Казанцев и, — майор снова снял очки, потер чистые стекла изнутри большим пальцем, кивнул головой на воронежского плотника с перебитым носом, — и вы. Пойдете в стрелковый полк. Берите все с собою.

— На дело?

— На рождественские блины с каймаком.

В углу вздохнули тяжко, выматерились.

Те, кого назвали, стали молча собирать свои пожитки; те, кто оставался, виновато переглядывались. На войне не выбирают дело, на войне исполняют приказы. И ни те, кто уходит, ни те, кто остается, никогда не знают, встретятся ли они снова и кому из них повезло. И всегда при этом происходит молчаливое и такое красноречивое прощание.

— Поужинали? — майор посмотрел на стол, где стоял котелок с хозяйской капустой.

— Солдатский умяли, домашний поспел только.

— А зачем ребят в пехоту, товарищ майор? — Жуховский кончил бриться, ополоснул лицо в кадке у печки, вытирался.

— Вы же человек военный, Жуховский, и задаете такие вопросы, — круглые очки майора обидчиво блеснули стеклами. В избе было жарко, даже душно, и майор снял шапку, пригладил ладонью черные, с проседью, густые волосы. — Вы, лейтенант, прикажите, пожалуйста, запрячь коня. Идти до второй церкви километров семь, могут не успеть вовремя. — Одоевскому: — Доложитесь командиру 213-го полка, майору Капусте.

— Я тоже иду, — Жуховский был босиком, нагнулся завязал тесемки кальсон на щиколотках, заправил нательную рубаху.

— Как это — идете?!. — майор даже привстал от удивления. — Туда нужно всего пять человек.

— Оставьте кого-нибудь, — хмуро сказал Жуховский. Взял с печи портянки, помял, встряхнул, стал аккуратно и медленно навертывать их на ноги.

— Гм, гм! — комбат захватил щепотью капусты, пожевал, поморщился. — Оставайтесь вы, Шаронов, что ли.

Саперов привели в угловую избу под камышом. В просторной горнице на сене вповалку спали солдаты. На углу стола при свете коптившей лампы без пузыря бровастый малый, мусоля языком карандаш, писал, видимо, письмо. Напротив — лысоватый сержант пришивал к шинели хлястик. Человека три из лежавших на полу молча курили. Как и везде, где много солдат, в избе плавал желтый чад прелых портянок, шинельного сукна и дубленой овчины.

— У вас будут, — доложил в пространство провожатый из штаба в щеголеватой шинели и командирской шапке.

— Места хватит, — буркнул писавший, не поднимая головы.