Солдатский коллектив складывается быстро. Достаточно узнать фамилию соседа. Саперы в этой избе были пока чужаками и кучкой прошли в угол, казавшийся им более свободным.

— Подвинься, браток, — тронул старшина чью-то ногу, присел, протянул Жуховскому кисет: — На плацдарм пойдем. Я так думаю.

Жуховский расстегнул ремень на полушубке, завернулся в воротник и лег. Андрей устроился рядом с ним, почувствовал, что Жуховский подвинулся, чтобы ему удобнее было. За стеной с улицы слышалось, как пробегали машины, скрипели полозья саней, топотали ноги. «Похоже, торопятся куда-то», — мелькнуло среди прочих мыслей.

Кажется, он задремал, потому что, когда вскочил, солдата, писавшего за столом, уже не было. Посреди горницы стоял незнакомый командир, кричал сиплым от волнения голосом: «Тревога! Выходи!» Лицо его было бледным, худым, глаза возбужденно горели. Андрей успел отметить еще автомат в его руках, на поясе заиндевевшие гранаты и финский нож с наборной рукояткой.

— Вылетай! Строиться во дворе!

Солдаты сопели, привычно и быстро наматывали портянки, обувались, цеплялись оружием и выскакивали на улицу. С порога их брал в свои объятия покрепчавший к ночи мороз. Когда из хаты выскочил последний солдат, с печи сползла старуха, закрыла разинутую настежь дверь.

На площади стоял уже строй, а из дворов все продолжали выбегать кучки солдат. Они тащили на лыжах пулеметы, по двое несли длинные противотанковые ружья. Перед строем расхаживал рослый командир в маскхалате. Левая пола его халата была неровно оторвана. Выгорела, должно.

— Комбат, капитан Азаров, — шепнул сосед Андрея.

— Поротно и не отставать! — выслушав доклады, тихо сказал комбат. Поправил ремень автомата на плече и повернул в проулок к Дону.

Дорога была утоптана и укатана санями. За левадами комбат пошел тише, но по-прежнему уверенно, не оглядывался. Не раз, значит, исходил дорогу, которой вел. Разрешили скрыто курить. Да по-другому и не получалось: на голых местах выдувал ветер и мерзли руки. Приходилось цигарку затягивать в рукав.

— Похоже, Степа, на плацдарм.

— Дорога тут одна: на передовую.

— Позавчера с передовой и снова на передовую, — визгливый бабий голос.

— А ты как думал? С легким паром и — здрасте?

— Дурак, — не хотел верить хозяин бабьего голоса.

— Не дурее тебя. Мне тут каждая кочка знакома.

— Местный, что ли? — снова бабий голос.

— С того конца Мамона. С Глинной, — сосед Андрея диковато блеснул зрачками, неопределенно махнул рукой.

Андрей с уважением покосился на него. Богатырь в плечах. Ни разу не видел таких. И, должно быть, силен и ловок. Шагает машисто и ровно, как иноходец.

— Прекратить разговоры! — привычно и равнодушно кидал через плечо взводный, давешний командир с впалыми щеками.

У Дона на косе остановились. Комбат показал руками: в круг. Ночь была светлая. Искрился снег. Зябли в своей глубине колючие звезды. Комбат выждал, пока перестал снег хрустеть под валенками, сказал крепким и свежим на морозе голосом:

— Ну, ребята, в восемь утра идем в наступление. Будем брать Лысую гору. Все знаете? Правее Москаля!

Солдаты колыхнулись, прокатился единый вздох, Как не знать. С сентября стояли против нее. Пеши не взберешься на нее и без помех, а тут наступать, да еще по снегу.

— Две красные ракеты — начало артподготовки, — продолжал комбат. — Две зеленые — это уже наши: вперед! Брать нужно с ходу, пока не опомнились. Прозеваем — польем кровушкой высоту эту. — Полез в карман, чиркнул зажигалкой: — Ровно два. Завтракаем на плацдарме, под лесом. Все понятно?

На зорьке мороз залютел. За мамонскими высотами, напротив второй церкви, край неба начинал подтаивать, редела тьма. Время тянулось томительно На опушке дубового леска солдаты вырыли себе ямки в снегу. Кто, затихнув, лежал в этих ямках, кто топтался, греясь. Андрея бил озноб, хотя ему и казалось, что он не замерз нисколько. Скорее бы все началось, раз уж оно не может не начаться, тогда бы пришли пустота и отрешенность, и унизительный озноб кончился бы. Когда начиналось, воля, разум, глаза, руки, ноги — все подчинялось единому желанию, общему движению.

Через лог величественно и немо сверкали голубым сиянием Москаль и Лысая гора, синели леса на Москале. Но те, кто смотрел в эти минуты на высоты, думали не о красоте их, а о том, кому суждено добраться до этих вершин живым.

Ближе к рассвету Москаль и Лысую гору затянуло туманом, растворились лиловые заплаты леса на кручах вдоль Дона.

Обвальный грохот обрушился неожиданно. Высоты потонули в огне и дыме. Загремело по всей подкове, от Москаля до Филоново, Гадючьего, Орехово. Орудия били с плацдарма Мамонских высот — отовсюду. Земля наполнилась толчками и гулом. Ветер дул в сторону плацдарма, и грохот то откатывался, то возвращался, словно размеренно и четко раскачивался язык огромного колокола.

На Лысую гору взобрались быстро. Снег на вершине был черным. Земля в воронках обгорела. В окопах только убитые. Убитые лежали и по черному снегу за окопами. Видно, итальянцы пытались спастись бегством, и смерть настигала их на ходу.

— Вперед! Вперед! Не останавливаться! — подгонял взводный.

Из тумана и еще не рассеявшейся копоти вынырнул комбат в обгорелом маскхалате.

— Вперед, вперед! Взводными колоннами по дороге! Поля заминированы.

Огромный, валуховато-медлительный, комбат исчез, растворился где-то сбоку, и зычный бас его уже гремел впереди:

— Не давай опомниться ему, ребята! Шире шаг!

Дорога на всем своем протяжении являла следы панического бегства. На снегу валялись шинели, одеяла, каски, котелки, карабины, индивидуальные пакеты — все, чем снабжается солдат для войны. Тут же убитые. В одних мундирах. Малорослые, щуплые, они походили на подростков.

Взошло солнце. Согнало туманы в лога и яруги. Степь вспыхнула ослепительным, радужным сиянием снегов. У Гадючьего и Орехово продолжало греметь. Отрывисто и резко били танковые пушки, в лютой ярости захлебывались пулеметы, сухой дробью рассыпались автоматы.

— Держатся, сволочи. Земля стонет! — со знанием дела вслушивались в эти звуки в колонне.

Шли вольно, радовались удачному началу. Мороз ослаб. С косогоров, где ветер содрал снег, удивленно пялилась суглинистыми глазищами земля. Со слепяще-белых курганов дохнуло даже чем-то весенним. И вдруг в самую середину колонны — шальной снаряд, неизвестно откуда прилетевший. Шесть человек как не бывало. Сосед Казанцева, богатырь-мамонец, тоже упал и, быстро-быстро, сгребая в кучку снег, засучил ногами, из горла цевкой ударила кровь.

— Ребята! — прохрипел он, захлебываясь. — Поднимите, поглядеть дайте!

Его подняли. Глаза быстро гасли. Из-за Дона, задевая деревья посадки, к Орехово прошли наши штурмовики, и воздух колыхнулся от тяжких ударов.

— Так вам, гады!.. Теперь Дон, ребята! Вот так, — солдат устало закрыл глаза и уронил голову.

— Вот и повидал родных. Все приставал к лейтенанту: отпусти на часок.

Филоново прошли ночью. Итальянские батареи как стояли на скатах высот, так и остались. Мулы попали под залп «катюш» в конюшне и сгорели все до одного.

В стороне Богучара, слева — над Журавкой и справа — у Дерезовки взлетали ракеты. Только к Нижнему Мамону оставался неосвещенный коридор.

Неожиданно загремели выстрелы. Батальон рассыпался, залег.

— Эй вы, сволочи! Хенде хох! — закричали из цепи. — Сдавайтесь!

Из посадки стрекотнул МГ-34 и на чистейшем русском языке покрыли матом.

— Вы, сдавайтесь… так-разэтак! Мы всех вас тут, как зайцев, на снегу.

— Русские?..

— А черт их маму!..

— В Перещепном немцы.

— Надо отходить, — в цепи зашуршали, задвигались, отползая назад.

— Да вы кто такие?!.

— А вот иди, мы тебе растолкуем, так-перетак!..

На пулеметы не попрешь ночью — пришлось вернуться в Филоново, На рассвете сыграли «катюши», и батальон пошел дальше. В посадке на уцелевших деревьях висели клочки шинелей, мундиров. На молоденьком клене раскачивалась нога в сапоге.