Слухи час от часу становились все нелепее, страшнее и невероятнее.

Ночью пошли обозы, пехота, кучками гражданские. Стучали в ставни. Филипповна выносила хлеб, воду, молоко, пока было. Возвращалась, не раздеваясь, ложилась, ворочалась, не могла уснуть. Не спал и Петр Данилович. Курил до горечи на языке, молчал. И войска, и беженцы спускались по их река вниз, на перекаты, переправлялись у Хоперки, Васильевского и правились на Монастырщину, Казанку. Галиевская переправа, говорят, разбита во второй половине дня. Поправили, да он снова разбил. Бомбит леса у Дона, таборы беженцев и военных. «Самолетов у немца!.. Все небо укрыли!» — несли с собой тревогу и страх беженцы. С бегущими были и дети, но задерживались они на час, не больше, и шли дальше.

Часу в третьем — на востоке распускалась заря — в раму забарабанили резко.

— Казанцев! В правление! — голосом, от которого внутри все похолодело, сорвалось и зачастило сердце, прокричала школьная уборщица. — Из району начальство! Поторапливайтесь!

В тесном кабинете председателя Лихарева собрались бригадиры, полеводы, агроном. Низкий проем распахнутого окна загораживал секретарь райкома Юрин. На одутловатом лице его качались расплывчатые угольные тени прикрученных ламп, и от этого оно выглядело усталым и болезненным. На стук двери он поднял голову, и на Казанцева глянули глаза в землистых мешках. В пальцах правой руки дымилась цигарка.

— Немцы Россошь взяли, к Кантемировке подходят, — услышал Казанцев низкий хрипловатый голос Юрина.

— Совсем рядом.

— Боже ж ты мой! Да когда ж это было такое…

— Ближе к делу, товарищи, — Юрин сполз с подоконника, подошел к распахнутой двери, где на порожках дремал неизвестно зачем попавший на это совещание старик Воронов, вернулся назад. Срочно готовьтесь к эвакуации. Увозите все, что можно. — Взял у агронома полоску газеты, стал вертеть новую цигарку. — Хлеб, все запасы съестные, что отправить нельзя, раздайте колхозникам. Скот, какой есть, отправляйте завтра же. Это тебя касается, Казанцев. Опыт есть.

— Я никуда не поеду, Роман Алексеевич, — тихо сказал Казанцев.

— Как это не поедешь? — остановился перед ним Юрин, просыпал табак и тяжело, одышливо засопел.

— Ехать не с чем — быки, лошади… Да и стар я.

Взгляды всех скрестились на Юрине: что скажет.

— За отказ — трибунал полагается. Время военное. Но не можешь — оставайся, — прикинув, видимо, что-то свое, отходчиво согласился Юрин, смял в потном кулаке пустую газетную полоску, бросил в угол. — Кому-то и оставаться нужно, а то вернемся, какими глазами будем смотреть на людей.

— Из вас остается кто? — тяжело поднял насупленные брови Казанцев. Говоря «вас», он имел в виду райкомовских работников вообще.

— Может, и останется кто, — увернулся от прямого ответа Юрин.

— Поживем — увидим. Таким, как я, немного осталось, — крупные, в синеватых узлах вен, руки Казанцева легли на колени, плечи обвисли, и взглядам сидевших по лавкам и за столом представилась обширная бурая лысина в венчике сивых волос и крепкая не старческая спина.

— Характерами меряться не время, Казанцев, — устало и недовольно отрубил Юрин. — Перейдем к делу. Завтра, Лихарев, наряжай людей в МТС. Своими силами им там не управиться.

— Куда ехать, Роман Алексеевич? Кругом немцы, — возразил один из бригадиров.

— Кто тебе сказал?

— А вы сами послухайте, какие страсти военные рассказывают, а особо беженцы. Из-под Калитвы бегут. До Калитвы-то рукой подать…

— Немец вдоль Дона растекается, обозы перехватывает. Вчера еще…

Юрин вскинул квадратную голову, окатил всех замерцавшим злобой взглядом.

— Поменьше слухайте паникеров разных. Есть такие — специально слухи сеют.

— Нет, Роман Алексеевич. Зря брехать не станут. С полдня вчера как прорвало…

— До вчерашнего не брехали.

— Давайте тогда так и будем сидеть да гадать.

Когда вышли из правления, меркли звезды, гасли Волосожары. В глубокой и чуткой зоревой тишине особенно гулко грохотали ошинованные колеса, перекликались сиплые голоса. С меловых круч со стороны Богучаровского шляха все спускались и спускались к хутору и шли полем через пшеницу военные и гражданские, в большинстве одиночки.

Из-за почерневших обугленных холмов медленно выкатывался на привычную дорогу рыжий диск солнца. Меж домов, цепляясь за плетни, потекла предупреждающая духота. И с первыми же лучами солнца на Богучаровском шляху выстлались ровные гулы, которые перемешались тяжкими ударами и от которых над хутором по линялому небу кругами катилось эхо и звенели стекла в окнах. Люди вздрагивали, вслушивались в эти удары и ждали того, что будет.

— Ну что? — спросил главный инженер МТС Горелов. — Много еще керосина в баке?

— В кран не течет больше. Придется внутрь лезть, — Алешка Тавров постучал ключом по крану восьмиметрового керосинового бака. Радужная на солнце, витая нитка керосина лизнула горловину бочки, оборвалась. — Сколько его нужно?

— Весь, до кружки, — инженер остановил взгляд на Алешке. — Ты ж не думаешь оставаться? На примус не нужно?.. Кто первым полезет?

— Давайте я, — сказал Володька Лихарев, сын председателя, ловкий паренек с жесткими, как проволока, волосами. — Где ведра?

— В случае чего — погреми ключом, — посоветовал Алешка. — Там и задохнуться недолго.

— Подержи, — Володька снял, бросил Алешке рубаху. — Бак нажарился. Зараз там как в духовке. — Поднялся по лесенке на крышу бака, опустился в люк.

С приказом об эвакуации мастерские заполнились народом. Трактористы, комбайнеры побросали работу в поле, пригнали машины еще вчера, помогали слесарям готовить к отъезду тележки, фургоны, отбирали и грузили нужный инструмент, снимали моторы с комбайнов, проверяли тракторы. Однако сборы подвигались плохо. Как и у керосиновых баков, суетилась и бегала в основном молодежь. Постарше, от нуды и жары, забивались под комбайны, осторожно, с оглядкой, цедили слова, курили. Ветер ставил по хутору пыльные свечи, тускло белела поникшая полынь на выгоне. От комбайнов домовито пахло свежей соломой и обмолоченным зерном. С решением уходить привычные вещи теряли свою силу и значимость. Как умирать, не хотелось оставлять обжитое и понятное и кидаться в неизвестность. А может, оно по-прошлогоднему обернется, надеялись многие. Попылят, попылят по чужим дорогам да и вернутся.

Над хутором, натужно подвывая моторами и заполняя небо тревожным гулом, один за другим проплывали большие косяки бомбовозов. И от Дона, куда они шли, докатывались тяжкие удары. Они заставляли вздрагивать и переглядываться. И от этих ударов внутри оседал ледяной холодок тревоги и неуверенности.

— С такими сборами мы и к покрову не выберемся.

— Оно, может, и торопиться не к чему.

— А ну как придут да к стенке поставят?

— Украину забрали — и ничего. Живут же.

— Мало расстреливают, скажешь.

— Ну не без того, — защищался плешивый безбровый кузнец Ахлюстин, беспокойно щупая всех маленькими обесцвеченными у кузничного горна глазами. — И куда ты денешься? Где тебя ждут? И далеко не уйдешь. Техника. Наши на коньках, а у него… — и кивал в гудевшее и блескучее небо.

— Там таких, как мы, зараз сила. Видал, через хутор прет сколько… А на шляху… — короткошеий, широкий в груди и плечах, Михаил Калмыков махнул рукой, перевернулся на спину, почесал пятерней волосатый живот.

— В том-то и дело, — обрадовался поддержке Ахлюстин. Красные набухшие веки погнали слезу. Он выпростал из-под себя ногу, устроился поудобнее, сказал уверенно: — Вернусь-ка я на свой хутор и катись к черту это кузнечное ремесло.

— На волах будешь землю ковырять?

— А ты что — пальцем в носу или пониже спины?

— Дурак…

— Оно самое. Зараз таким и житуха. — Ахлюстин обиженно поджал вялые губы, отвернулся. — Умные произвели — пятиться дальше некуда.

От разговоров и думок голова пухла. Прислушивались — горизонт почему-то пугающе и немо замолчал вдруг. И от этой глухоты стало еще больше не по себе.