От удара в лоб машины сбегались в гармошку, дыбились, зависали на миг и опрокидывались колесами вверх или набок, вспыхивали.

Снег чернел и таял от копоти!

Грохоча без умолку, на расплав, пулеметами и пушками, Т-34 метались по дороге, разнося в щепки грузовики и круша все на своем пути.

Наконец, на дороге бой гаснет. Десантники сгоняют пленных в одну кучу. Турецкий развернул башню, стеганул из пулемета по серебряно-белым холмам, где маячат кучки беглецов.

— Ну-к, газани, Костя. Завернем их, — просит он механика.

Несколько кучек повернули к дороге и подняли руки. Две, особенно большие, скрылись за опушенной шапкой кургана по низу чернобылом, и по броне густо зацокали пули. Т-34 перевалил через бугор — броня продолжала бубнить, как железная крыша под дождем.

«Эх, дурачье, богом проклятое!» — вздохнул Турецкий, направляя танк к кургану.

В полдень подвижной отряд Турецкого занял железнодорожную станцию. На юго-западной окраине ее остановились дозаправиться, пополнить боеприпасы.

Подошли бензовозы, обшарпанные, побитые. В одной цистерне дыры заткнуты ушанкой и шинельным сукном, другая вся белела оспинками пробок из боярышника. Срезы пробок сочились янтарно-желтым соком.

— На немцев наскочили, — хмуро доложил уже немолодой интендант.

— Ну и что?

— Побили, — устало пояснил интендант. Вместо шапки на голове у него красовался явно чужой подшлемник с большим рыжим пятном на правом виске. — Тринадцать в плен еще взяли да две машины прихватили.

— Далеко пойдешь, лейтенант. Храбрый и хозяйственный, — похвалил Турецкий.

— Горючее и боеприпасы я тебе доставил, — серые, обвисшие мешки под глазам интенданта дрогнули, зашевелились, сбежалось морщинами все лицо. — Теперь спать пойду…

Через полчаса разведчики привели в избу итальянского офицера, коменданта станции. Упитанный, совсем не похожий на собратьев-солдат, каких приходится подбирать по степи.

— Брешет, будто специально сберег вагоны и склады. Русских, мол, ждал, — снисходительно цыкнул сквозь зубы богатырь Ильичев, плюхнулся на лавку у порога, придержал чугун с водой, зачерпнул кружкой, напился.

Потирая распухший красный нос, комендант ворчал что-то, злобно сверкал на горячего меднолицего сержанта в распахнутом ватнике и шапке на затылке.

— Чего он? — простуженно просипел Турецкий. В накинутом на плечи полушубке он согнулся над столом, вымеривал циркулем по карте.

— К нему, суке, с добром — бегом давай, требую, а ом фордыбачится, головой крутит — не понимаю. Пришлось пояснить. — Ильичев белозубо оскалился, миролюбиво посоветовал итальянцу: — Ты поговори, поговори, сволочь, не то придется еще вразумлять. — Не дождался ответа, вытащил из-за пазухи изящную, в черном переплете, тисненном золотом, книгу. — Вот чего я нашел у него.

Турецкий оторвался от карты, взял книгу, долго вертел ее в обмороженных распухших пальцах, кустистые брови изломались, потеснили к переносью поперечные морщины.

— Марк Аврелий, издание 1675 года.

— Марк Аврелий?! — Нарымов у печки ел. Отломил корочку хлеба, собрал крупинки жира на дне и по пазам консервной банки, отправил в рот. Банку проверил взглядом, убедился, что она пуста, забросил в подпечье. — Ну-к дай-ка сюда… Марк Аврелий, «Миросозерцания», 1675 год… Издана при Людовике четырнадцатом. Хм!.. Марк Аврелий с философией о благе, мудрости мира и земных отрадах и фашист. Окрошка!.. Ишь, сукин кот, мордафон раскохал какой. Про склады брешет… Попался, теперь ври покруче.

— Зукин кот, зукин кот, — беспокойно заворочал оливково-синими белками комендант и оглянулся на Турецкого, словно ища у него защиты.

— Понимает, — хмыкнул Нарымов, повертел книгу, положил на стол рядом с картой. — Обидчивый. А книга ценная, комбат. Нужно сохранить ее.

— А тебе откуда известен Аврелий? — с каким-то новым чувством посмотрел на Нарымова Турецкий.

— Два курса германской философии Московского университета, товарищ капитан, — Нарымов поправил на комбинезоне ремень, глаза чуть приметно улыбались..

— Вот как! — одобрительно крякнул Турецкий.

Вошел Грачев. Глаза круглые, бешеные, дышит с сапом. Увидев, как Нарымов подносит водку итальянцу, кулаком вышиб у него крышку из рук, яростно выматерился.

— Нянькаетесь с ними, а они что делают!..

Оказывается, Грачев набрел на заброшенную клуню за садами и в глубокой яме, на гнилой подстилке из соломы, обнаружил скелеты в истлевшей красноармейской одежде. В продранную крышу клуни их притрусило снежком. Безногий в дальнем углу, спасаясь, видно, от холода, натянул на голую культю драный рукав ватника, на рукав надел пилотку.

— Там штрафные у них сидели, — пояснила возившаяся у печки хозяйка и рассказала, что пленные работали у немцев на укреплениях. — Кормили их баландой из просяной шелухи. Только и спасало неубранное поле подсолнуха. Намнут в карманы, сердяги, и жуют. Не то женщины кукурузы, хлебушка подкинут. А заосеняло как, красноармейцы стали набивать для тепла в галифе и под шинелю соломы. Да и от ударов спасало, не по голым мослам. А били… — хозяйка прижала правую руку к щеке, горестно покачала головой: — Чисто скотиняк.

Жалости никакой… Штрафных, какие не покорялись, бросали в клуню и не кормили.

Круглые и тугие, как яблоки, щеки итальянца блестели жиром. Он что-то бормотал. Молитву читал, должно быть. Турецкий елозил циркулем по карте. Грачев стоял посреди кухни, бледный до зелени. Острый кадык дергался от сухих глотков.

— Парламентеры?.. Пардону просят?.. Сколько?.. Да не парламентеров! Полк? Живо на КП!.. Фашисты пардону запросили. — Виктор Казанцев отдал трубку телефонисту, чиркнул зажигалкой и, оставляя стружку дыма за спиной и спотыкаясь о глыбы бетона и кирпича, зашагал по подвалу.

— Черт их знает. Может, они за нами пришли…

— Ну, ты! — Казанцев зло одернул черного в саже ординарца у печки. — Наведи порядок тут! Живо! Все должно быть как у победителей, — убрал карту с ящиков, подышал в кулак. — Дровишек в печурку подкинь, что ли… А, дьявол! — скосил взгляд на дыру в перекрытии. Рваные бетонные края ее лизали змеиные языки поземки.

— Товарищ майор, идут! Трое. Сам комбат ведет.

— Орлы, выше головы! — подмигнул комиссар полка сонным телефонистам.

— Присватают какие есть. Дюже не ощипывайтесь.

Загремели мерзлые ступени. В подвал, пригибаясь, в рваном маскхалате втиснулся комбат Карпенко. За ним, придерживаясь рукой за обшарпанную стену, — высокий худой немец и еще двое.

— Начальник штаба полка. С кем имею честь? — сухо прищелкнул каблуками худой. Воспаленные глаза опасливо щупали автоматчиков, которые спали на плащ-палатках в углу. Почувствовав необычное, автоматчики стали просыпаться, закуривали.

— Командир полка майор Казанцев, — Казанцев, как ни старался, не мог сдержать довольную ухмылку: «Поползли как вши из загашника!»

— Мы пришоль сдаваться плен и узнать условий, — переводил с запинкой явно отощавший фельдфебель. Землистые щеки у него обвисли, тряслись. Глаза слезились.

— Сколько у вас людей?

Майор-немец замялся, пожевал вялыми губами, приподнял и опустил плечи.

— С приданым средств больше двух тысяч.

— Угу! — не выпуская из мнущего взгляда лицо немца, Казанцев заложил пальцы за ремень полушубка, расправил плечи. — Перво-наперво вот что: вы отдаете всем, кто вам подчиняется, приказ сложить оружие; во-вторых, материальную часть, технику сдать в исправном состоянии; в-третьих, передать в целости документы штаба и последнее — солдат и офицеров выводить колоннами тем путем, каким пришли вы сами. Мы сохраняем вам жизнь, организуем медицинскую помощь и питание.

Майор-немец выслушал перевод фельдфебеля. На синие сухие губы наползла едва приметная усмешка.

«Что он там придумал, глиста капустная?» — отметил усмешку немца Казанцев.

— Я не уполномотшен все решать, — заговорил вдруг майор на русском языке, — нужен ваш представитель в штаб.