— Яволь! Гер полковник, — услужливо встрепенулся долговязый помощник, направляясь в угол, где стояла кадка с водой.

Когда перед допрашивающим поставили на стол деревянный ковш с водой, зеленый френч вежливо осклабился:

— Битте, пожалуйста. Могу и шнапс предложить. Водка будешь? — добавил он по-русски, бравируя знанием языка.

Опустошив ковш, невольный гость лесной сторожки молча покрутил головой.

— Хорошо. Трезвая голова лучше пьяной, — с показным удовлетворением заметил немец. — Ваше решение?

— Я советую вам сложить оружие. Подумайте, — упрямо твердил летчик, пытаясь предугадать последствия своей позиции.

Немец недоуменно перекинулся несколькими фразами с окружающими соратниками в гражданской и военной одежде, решительно встал из-за стола, сердито приказывая:

— Арестованного связать и передать охранному подразделению.

Уже связанного и грубо подталкиваемого прикладами несостоявшегося предателя и шантажиста повели вглубь чащобы, остановились возле болотца, потом поднялись на пригорок и направились к развесистому дубу. Окрик на русском языке с примесью украинского наречия заставил конвой замедлить шаг. Обменявшись паролем, часовой попросил подождать на месте и скрылся в темноте. Вернувшись через некоторое время, он подвел пришедших к землянке, замаскированной снаружи; поочередно пропустил всех в убежище и прикрыл дверь.

Подвешенный под потолок хозяйственный фонарь тускло освещал нехитрый скарб убежища: грубый стол, деревянные нары с тряпьем и две низкорослые лавки. На одной сидел молодой щеголеватый офицер в эсесовской форме, рассматривая с рядом сидящим гражданином в кепке топографическую карту какой-то местности.

— Садись, — показал щеголеватый эсесовец арестанту на лавку с противоположной стороны. — Всем остальным покинуть помещение.

И то, как он это сказал: буднично и чисто по-русски, насторожило пленника, побывавшего в лапах бодрящихся немцев.

«Этих уговаривать не придется, — подумал он, холодея от мысли, что попал в логово махровых предателей-националистов, пляшущих под дудочку военной жандармерии Третьего рейха. — Эти бездомные псы точно пустят в расход, как проговорился один полицай, если не проглочу их приманку».

— Мы будем откровенны с тобой, Федоров, — почти дружески заговорило гражданское лицо, прекрасно владея русским языком. — Не пытайся водить нас за нос. Наша секретная монархическая организация «Престол», насчитывающая тысячу сотрудников и миллион сочувствующих в Советском Союзе, раскинула свои сети по всей России. Наша цель: свергнуть сталинское руководство и восстановить монархию. В этом помогает нам сейчас Германия. Выбор для тебя в данной ситуации строго ограничен: или — или, да или нет, жизнь или смерть. Третьего не дано. Командир соединения по некоторым обстоятельствам не может с тобой возиться. Он передал тебя в наше распоряжение. Мы предлагаем тебе единственный разумный вариант: работать с нами против сталинского режима. Пока за рубежом, конечно. Согласен?

Федоров заторможенно, теряя контроль над собой, мысленно покачал головой в том плане, что правды от него не дождутся, но в игру подключиться придется. Однако офицер понял размышляющее покачивание головой как отказ от сотрудничества и потому сгоряча оглушил медитирующего пленника замечанием:

— Упрямство — сродни тупости. На кон поставлена молодая цветущая жизнь, а он еще кочевряжится. Не иначе как большевик замороженный. Расстрелять — и концы в воду.

— Шпионить я не сумею, — испуганно выдавил вмиг почерневший полковник, огорошенный резким выпадом эсесовца.

— А шпионить и не нужно, — спокойно сказал штатский. — Суть в том, чтоб завоевать доверие немцев. Они тебя знают, ценят как испытателя. Макс тебе поможет. Он возьмет шефство над тобой. Так, Макс?

— По силе возможности, по силе возможности, — замурлыкал эсесовец, вытряхивая из пачки ароматную сигарету.

— Дайте подумать, — набычился кандидат в агенты тайной организации «Престол».

— Кончай волынить с ним, Конон. У нас нет времени нянчиться с ним, — поднялся самоуверенный капитан эсесовских войск.

Неожиданно запипикала переносная рация в углу. Штатский, по кличке Конон, вскочил, надел наушники и включил зуммер.

— «Монастырь» слушает. Хорошо. Записываю. Секундочку. — косолапо замахал рукой радист, как бы выметая посторонних из-за спины.

— Дежурный! — подошел к двери офицер. — Убрать пленного.

— Вошло сразу четверо. Подхватили добычу под руки и вышли наружу. Люди в гражданской одежде, некоторые с белой повязкой на рукаве, входили и выходили из землянки, а пригорюнившийся полковник сидел под открытым небом с перевязанными руками за спиной, тяжело размышляя о своей участи. Краем уха он уловил от одного сторожа, бросившего другому многозначительное слово на войне: «Тревога».

— Оправиться можно? Развяжите, — поднимаясь, проронил тщательно охраняемый арестант.

— Нельзя, сидеть! Валяй прямо в штаны, — строго отозвался один из конвоиров.

— Нет уж, — кротко буркнул арестованный, решив перетерпеть нужду.

А время, судя по склонившемуся на запад созвездию Волопас, перевалило далеко за полночь. Из тайного убежища вылез радист, негромко приказал: «Балевич и Стецько, отведите пленного в болото».

Когда кепка скрылась в подземелье, конвоиры обвязали полковника длинной веревкой. Рослый Стецько взялся за один конец и потянул за собой арестанта. Другой конец подхватил второй охранник и пошел следом за приговоренным к расправе у болота.

Странно. Осознав свое безвыходное положение, наполовину сдавшийся патриот коммунистической политики Сталина не стал «кочевряжиться», как выразился эсесовский щеголь, униженно просить, буйствовать или там оскорблять палачей перед четко обозначенным концом. За то время, как он вышел из машины и услышал приговор какого-то Конона «отведите в болото», он столько передумал, перенервничал и перечувствовал за двое суток с хвостиком, как говорится, не спавши, не евши, не пивши, что вконец ослаб — хоть ложись и помирай. Ступая ватными ногами, он лишь вяло поинтересовался:

— Куда ведете, хлопцы?

Тот, что шел сзади, вполголоса ответил: «Сам знаешь. Поди слыхал от старшого».

Шагов через двести конвой уперся в болотце. Сопровождающие сошлись, не выпуская веревку из рук, о чем-то потолковали между собой. Помолчали. Потом тот, что шел сзади, сказал:

— Ты вот что, браток. Садись, пожуй, подкрепись чуток, пока мы перекурим. — При этих словах он достал из кармана яблоко, шматок сала. Другой страж протянул кусок хлеба. Удивленный таким милосердием, пленник послушно сел.

Ему развязали руки. Хлеб и сало ой машинально сунул в карман, а яблоко принялся жадно кромсать молодыми здоровыми зубами, так как от волнения во рту пересохло. Ощутив прилив сил и прелесть вкуса, смертник решился на побег. Руки развязаны, оба охранника — на веревке. Чего еще надо? Неожиданно дернуть к себе: одному ногой в пах, другому вцепиться в горло, а там… будь что будет. Помирать, так с музыкой.

Но задний, пониже ростом, повыше чином неосмотрительно вдруг сел рядом и доверительно заговорил:

— Послушай, что мы тут решили. Наше дело — тоже швах. Мы повязаны одной веревкой — войной. Треба развязать ее. Нам приказано срочно двигаться к фронту, к польской границе. Поверь, не хочется на чужбину. Кому мы там нужны? Пусть двигаются туда, у кого руки в крови. А за мной и Стецько тяжкого греха нет. Мы решили остаться. Придем в комендатуру Красной Армии с повинной и сдадим оружие. Мы тебя отпустим с одним условием. В случае чего, мы сошлемся на тебя, и ты подтвердишь, что и как. По рукам?

— По рукам, — обрадовался полковник, почуяв правду в словах исполнителя заключительного акта экзекуции.

Конвоиры размотали веревку. Подавая руку на прощанье, Балевич перешел на «Вы»:

— Болото обойдете слева. Как подниметесь повыше, шагайте на юг. Доберетесь до опушки леса, там разберетесь, куда вам надо. Счастливого пути.

Стецько тоже подал руку, держа винтовку за спиной. Все еще не веря в чудо, отпускник сделал несколько шагов, чутко прислушиваясь к тому, что делается за спиной. Не подвох ли это? Ведь каждый развлекается по-своему. Палачи забавляются своеобразно. От такой предательской мысли он даже съежился, ожидая выстрела, и потому, пригнувшись, метнулся в сторону. Поняв, что он уже слился в темноте с очертаниями стволов вековых деревьев, обрадовался как дитя, нашедшее красивую игрушку. И в этот ликующий миг грохнул выстрел.