Де Лука, замечательный, темпераментный певец, тоже дал мне немало ценных советов. Я слушал его в «Цирюльнике», когда ему было 70 лет, и был очарован его искусством и мастерством. Я слушал его еще в концерте в «Тоун-Холл», когда ему было 73 года. Это было поразительно! Техника его дыхания была совершенна; казалось, ему не больше 30 лет. Никогда не забуду, как филигранно он отделывал арии старого репертуара!

— Сегодня мы не занимались, — закончил маэстро. Нe пели, но этот длинный разговор, я думаю, будет полезен тебе. Запомни все, что я сказал, и береги, как сокровище. Старику всегда приятно передавать молодому человеку все, что он приобрел за свою долгую жизнь.

Послезавтра, если сможешь петь, позвони. Вальтеру, и мы немного позанимаемся! А дома, — добавил он, — перечитай партию, обдумай как следует замечания, которые я сделал. Иной раз бывает очень полезно продумать партию, не пропевая ее.

Во время занятий маэстро нередко прерывал меня, чтобы дать некоторые советы. Однажды я пел какую-то фразу и, сам не зная почему, спел одну ноту пассажа открытым звуком. Маэстро тотчас остановился, изумленно посмотрел на меня и сказал:

— Какая плохая нота, балос! Боже мой, какая плохая!.. Как же ты мог спеть ее открытым звуком?

Я стал извиняться, но он сразу же прервал меня:

— Никаких извинений быть не может, дорогой мой. Ты никогда не должен петь открытым звуком чистое ми, фа, никогда и ни за что! Пусть лучше тебя упрекнут, что звук закрытый, но никогда не открывай его.

Он напомнил мне про голос Котоньи, который, по его мнению, был самым совершенным по постановке.

— В его голосе, — говорил Тосканини, — не было слышно переходов из регистра в регистр; голос был всегда ровен, одинаков, без каких-либо градаций. Казалось, что звук этот совершенно естественный, так сказать натуральный, тогда как на самом деле бедный Котоньи потратил многие годы, чтобы достичь этого совершенства.

Однажды мы с Винаем репетировали дуэт Отелло и Яго из второго акта «Отелло». Винай был просто великолепен в этом дуэте!

Когда мы закончили, маэстро встал из-за рояля и пересел на диван. Мы с волнением ждали его суждения. Помолчав немного, он сказал:

— Это было бы неплохо, но вы слишком кричите… Ради бога, не делайте, как Карузо и Титта Руффо на той их пластинке, где они поют этот же дуэт. Два прекрасных голоса, ничего не скажешь, но полное впечатление, что они хотят не исполнять свои партии, а во что бы то ни стало перекричать друг друга. — А потом, обращаясь ко мне, добавил: — Многие певцы стараются в этом дуэте петь громче партнера, полагая, что силой голоса они поразят аудиторию. И ошибаются. Когда исполняется, например, дуэт «тенор-баритон», то баритон, голос более низкий, если хочет, чтобы его слышали лучше, должен сам стараться имитировать тенор.

Маэстро часто повторял, что природа дает людям ровно столько, сколько они могут потратить, и не только в пении, но и в других жизненных ситуациях.

— Природа, — говорил он, — всегда мстит тем неосторожным, кто переходит поставленные ею границы. Зачем стараться сделать голос больше, чем он есть? Лучше пусть будет небольшой голос, но отличный! Чтобы усилить звучание голоса, ты должен делать сильный выдох, при этом воздух сильно давит на голосовые связки и лишает звук нежности и красоты.

У Тоти Даль Монте был небольшой голос, даже совсем небольшой, но какую бы партию она ни пела, ее было слышно в любом уголке зала: казалось, она поет именно там. Это впечатление создавали вибрации, благодаря которым этот не очень сильный голос был слышен повсюду. И Тито Скипа, и даже сам Бончи тоже не обладали большими голосами, но они были так хорошо поставлены и столь полны вибрации, что заполняли весь театр.

А бывают и такие голоса, что в репетиционном зале кажутся мощными, хоть уши зажимай, а в театре не могут преодолеть звуковой барьер, создаваемый оркестром.

Тут маэстро назвал имя одного баса, который в кабинете произвел на него такое впечатление, что он сразу же пригласил певца в «Ла Скала».

— Но какое меня ждало разочарование, — продолжал Тосканини, — когда я послушал его на сцене с оркестром… Казалось, он поет где-то за кулисами, его совсем не было слышно!

Мать-природа и здесь говорит решающее слово. Вот почему молодых людей, которые хотят учиться пению, обязательно нужно прослушивать в театре, чтобы у них не было впоследствии горьких разочарований.

Когда занятия шли хорошо и маэстро оставался доволен, я ненадолго задерживался — просто поговорить с ним, развлечь разными забавными историями, и он иногда от души смеялся.

Однажды я рассказал, как ко мне явился владелец парикмахерской и попросил прослушать его и высказать свое мнение. Он уверял меня, что вот уже целых пять лет занимается пением. Я согласился, послушал его: голос никуда не годился… Когда же я очень осторожно дал ему это понять, он с возмущением посмотрел на меня и с вызовом заявил:

— Профессор, запомните это: я скоро буду первым басом «Метрополитен-опера»! — и ушел в полном негодовании.

Маэстро рассмеялся:

— Видишь ли, Вальденго, такие фанатики, к сожалению, встречаются во всех искусствах. Пение — это болезнь, которой страдают многие, и тот, кто ею заболел, уже никогда не излечится. Эту болезнь порождает какой-то микроб, я бы даже сказал, некий червячок, который медленно гложет мозг, грызет его, и человек превращается в фанатика. К сожалению, тут совершенно ничего нельзя сделать.

Он вспомнил, как один человек много лет назад добивался, чтобы маэстро прослушал его. Он был приятелем большого друга Тосканини — Энрико Поло, ставшего впоследствии его зятем, так что пришлось согласиться.

— Это был прекрасный и очень знаменитый хирург, — рассказывал маэстро, — но он был помешан на пении. Человек умный, ценимый, уважаемый, автор известных трудов по хирургии, он был, к несчастью, убежден, что обладает великолепным голосом, и мне пришлось прослушать его.

Ты ведь знаешь, я не умею хитрить и всегда говорю то, что думаю. Пел он ужасно, просто слов нет, как плохо… Ну, никуда не годилось… Выслушав его, а он спел арию из «Гугенотов» «Bianca al par di neve alpina» («Бледная, словно альпийский снег»), я долго смотрел на него в растерянности, соображая, как бы подсластить пилюлю, но в конце концов решился и сказал прямо и честно, что он должен раз и навсегда выбросить из головы мысль о пении.

Никогда не забуду, как он взглянул на меня тогда! Сколько ненависти было в его взгляде… А ведь это был культурный человек! Ничего не поделаешь, микроб пения ужасен… Он ушел, даже не попрощавшись. А через два дня прислал оскорбительное письмо…

С тех пор я больше никого не желаю слушать, только певцов, которых намереваюсь пригласить на какую-то партию.

Никогда не говори тому, кто будет обращаться к тебе с просьбой о прослушивании, что по твоему мнению он не годится в певцы, иначе тебе непременно придется присоединить его к списку своих личных врагов, если они у тебя есть, или же он станет первым в этом списке. Помни об этом, Вальденго!

Кабинет Тосканини в Эн-Би-Си находился на том же этаже, что и студия «8Н». На дверях можно было прочесть: «Артуро Тосканини». Это была небольшая, просто обставленная комната: рояль, диван, несколько стульев, в нише у входа холодильник.

После репетиции маэстро обычно выпивал большой стакан холодного молока. И однажды, когда после долгой репетиции маэстро, хоть и сильно разгоряченный, выпил, как обычно, свой стакан молока, который ему подал сын Вальтер, я спросил:

— Маэстро, разве не вредно пить такое холодное молоко?

Он взглянул на меня с удивлением:

— Это самая здоровая вещь на свете — стакан молока с ромом. Попробуй, когда захочется пить, и убедишься.

Я принял его предложение, это мне очень понравилось. Причем настолько, что мы с тенором Ассандри взяли себе в привычку лакомиться ромом маэстро, и тот потом жаловался, что у него куда-то исчезает ром.