В экипаже все молчали. Молчали до тех пор, пока не прозвучал в эфире четкий голос руководителя полетов:

— Ноль семь, зайдите с пятым ко мне!

— Понял вас, — поспешно ответил за Завалова Воскресный. — И только после этого оправившийся от испуга штурман позволил себе пошутить: — Не береги любовь на старость, а торможение на конец полосы…

Ему никто не отозвался.

Летчики вышли из кабины и, не задерживаясь возле встречавших их техников, направились к КДП.

Впереди, чуть подавшись навстречу ветру, широко ступая, будто уходя от досады, шагал Завалов. Высокий, костлявый, с длинными руками.

Предстоящая встреча с руководителем полетов не беспокоила капитана. Он давно не испытывал страха перед большим начальством, потому что четко исполнял свой долг. Ему оставалось только ругать себя за то, что он, освоивший самое сложное — ночную заправку самолета в полете, понадеялся на инструктора, который в летном отношении был всегда рангом ниже его.

Константин Павлович, стараясь не отстать от Завалова, шел сзади, но, не выдержав темпа, попросил:

— Не спеши, Сергей, туда всегда успеем. Давай подумаем, что говорить будем.

— Говорить-то вы будете. — Капитан поднял воротник куртки.

Его ответ можно было понимать по-разному.

— Ты думаешь отмолчаться? — уточнил Воскресный.

Завалов ничего не ответил. Эта отчужденность испугала Константина Павловича. Некоторое время он шел молча, собираясь с мыслями.

— Сергей, ты же хорошо знаешь мое положение. Ты же знаешь, что я держусь на пределе. Да, эта предпосылка чисто по моей вине, но она может оказаться последней для меня. Ты понимаешь, Сергей? Все, что я достиг с таким трудом, пойдет прахом.

Действительно, трудно досталось положение Константину Павловичу. Ради него ему всегда приходилось чем-то или кем-то жертвовать. Всегда он был один, потому что в других видел только соперников.

— Сейчас многое зависит от тебя, Сережа. Я прошу тебя помочь мне. Ты ведь всегда шел навстречу попавшим в беду…

Завалов нахмурился:

— Что от меня требуется?

— Ты можешь взять на себя большую долю моей вины, если скроешь, что пилотировал самолет я. Тогда и предпосылка не станет для меня такой тяжелой. Сделай это, Сережа, прошу тебя. Как друга прошу.

Завалов мельком взглянул на растерянное лицо Константина Павловича и почувствовал вдруг жалость к нему, жалость к человеку, взвалившему на себя непосильную ношу.

— Я никогда не забуду твою услугу, Сережа, — торопился заручиться согласием Воскресный. — Ты ведь умный человек, понимаешь, каково мне сейчас. А на твоей стороне такой авторитет. До сих пор ни одного замечания, Сам факт моего присутствия снимает с тебя полвины. А если узнают, что во всем виноват я, — меня ждет катастрофа. У меня отнимут все, отнимут все, отнимут мое будущее. Или ты хочешь этого? — приглушенно спросил он.

— Ладно, Воскресный, договорились, — буркнул Завалов. — Говори, что сажал я.

Невысокий черноволосый полковник отложил в сторону командный микрофон и, не вставая, принял доклад о прибытии.

— Самолет сломали? — устало спросил он.

— Никаких повреждений, — ответил Воскресный с подъемом.

— Хорошо, — вздохнул полковник. — Подождите моего вызова у дежурного по связи.

Через полчаса командир полка вызвал их к себе:

— Ну, рассказывайте, как это случилось?

— Прозевал с торможением, — коротко ответил Завалов.

— Понадеялся на Завалова, — потупился Константин Павлович.

Такого оборота дела командир полка не ожидал. Он оценивающе смотрел на летчиков. Было заметно, как к его лицу подступает кровь, сходятся в жестокую складку брови. Ему, видимо, стоило немалых усилий сдержать себя. Но решение полковника было неожиданным.

— Завтра соберу методический совет и буду предлагать поменять вас местами, — хмуро сказал он.

Воскресный пытался что-то сказать полковнику, но тот только махнул рукой, что означало «можете идти», и отвернулся к командному пульту.

Пилоты вышли и молча закурили. Никто из них не знал, что, пока они ждали вызова, руководитель полетов прослушал запись самолетного магнитофона и на ней отчетливый голос Воскресного: «Дай, Сереж, я этот круг сделаю!» А чуть позже — благоразумное решение Завалова: «Не надо, командир, лучше по прямой!»

Первая же радиограмма подняла всех на ноги: «Быть готовыми принять самолет!» Сюда, на островок в океане, обозримый вкруговую с высоты птичьего полета, такие радиограммы приходили нечасто. Следом, другая: «На основном аэродроме шквальный боковой ветер. Запас топлива на самолете ограничен. Принять все меры для обеспечения безопасной посадки». Легко сказать! И на запасном уже бушевала пурга. Но что правда, то правда: здесь «боковиков» не было, здесь только встречный. Полоса лежала между двумя грядами гор, как на дне сквозной траншеи. Зато своя трудность: попробуй попади вне видимости земли в эту горловину.

Дальше радиограммы только нагоняли страх: объявили штормовое предупреждение, затем опасность цунами. «Людей и технику — в безопасное место!» А работать кому, какими средствами обеспечивать посадку? По этой радиограмме никто и пальцем не шевельнул. Ясно же, кто-то страхуется от неприятностей.

А запасной аэродром жил первой радиограммой. Вообще-то, и запланированный прилет самолета был здесь событием, ну а что говорить, когда явно разворачивается что-то серьезное.

В критических ситуациях узлом всех связей в авиации становится КДП — командно-диспетчерский пункт.

— Приготовить освещение полосы! Прожектор вывести в торец, поставить навстречу самолету! — кричал в телефонную трубку руководитель полетов капитан Горюнов. — Включение по моей команде!

Он сидел в кресле на винтовой опоре и не доставал ногами пола — только носочками летных сапог, когда особенно повышал голос. Квадратный, круглоскулый, дьявольской силы.

Его, наверное, спросили на другом конце провода, зачем среди бела дня выгонять прожектор.

— Вы что, не понимаете с первого раза?

Глядя на него, думалось, что все узурпаторы — коротышки. Точно природа разделила энергию поровну на каждого, но что у длинных пошло в рост, у маломерок — в жажду власти.

Горюнов не был страшен только из-за мягкой синевы глаз.

Здесь же, на КДП, находилось еще одно должностное лицо, головой отвечавшее за прием самолета, — капитан Микитин Федор Михайлович, сменный руководитель системы посадки, сокращенно эрэспешник, бывший летчик.

— Куда его несет? — сетовал Михалыч, настраивая выносные экраны посадочного локатора. Его рабочее место располагалось так, что он сидел спиной к Горюнову.

— Кажется, запрашивает? — осторожно, дабы не вызвать ненароком гнев руководителя полетов, заметил высокий и худой начальник комендатуры.

Прислушались. Ухая, наваливался на прозрачный шестигранник башенки командного пункта порывами ветер. Сверху, над крышей, пела реактивной турбиной вертушка флюгера. Издали, как из преисподней, пробивался в динамике человеческий голос:

— «Графит», я — Двести первый, прошу на связь.

— Отвечаю, — отозвался Горюнов, только на миг полуобернувшись к микрофону. Сам же так и остался сидеть спиной к командному пульту, точно не хотел видеть, что там творится над полосой.

А над полосой гнало стену снега — не косо к земле, как привычно видеть, а горизонтально, рассученными шнурами, то пригибая вниз, то поднимая вверх, как на прядильном конвейере. Обычная островная погода конца марта — поры штормов, землетрясений, цунами.

— Иду к вам. Высота — четыре пятьсот. Подход. Условия?

— На привод две сто, — наконец повернулся к столу Горюнов, и на КДП вроде свободней стало дышать.

Его здесь побаивались. Раньше ходил в комэсках, первоклассный летчик, инструктор по дозаправке. Но подвело сердечко. Его прислали сюда на год «отдохнуть» в тишине, до перекомиссии. И верилось — он еще вернется к своим летчикам.

— Привод две сто, — доложили с воздуха.