А Полынцеву всю карьеру испортил Чечевикин. Сам Борис парень спокойный, толковый, понимающий и летает хорошо. Но всю службу он отстаивал Чечевикина. Как будто только для этого и родился. Просто обидно за его судьбу. Не в свою пользу положена жизнь. Зато Чечевикин у него всегда прав. А этот готов на свою правоту, как на шампур, всех насадить. Вот и сейчас он уперся в одно: я поторопил Бориса со взлетом! И больше ничего не хочет слышать. Как вот с таким человеком работать?

А я согласен с заключением комиссии: главная причина — низкая организация при проведении одиночных вылетов, непосредственная — ошибка командира корабля, косвенная — грубое нарушение руководителем полетов регламентирующих документов. Соответственно расписаны и виновники. Вы думаете, если я косвенный, так и остался в стороне? Ошибаетесь, я как раз и оказался тем самым стрелочником.

Да, признаю, я виноват. Я допустил нарушение, но не столько тогда, когда разрешил Полынцеву взлет, а раньше — когда разрешил ему запуск. Второй штурман отсутствовал на предполетной подготовке — вот где грубейшее нарушение летных законов. Но как я могу не разрешить, когда меня, а не кого другого, теребят сверху: Кукушкин, почему не вылетаешь? Они и не знают Полынцева, не говоря о каком-то там втором штурмане. А еще выше не знают меня, но знают некого Иванова: Иванов, почему не вылетаешь дозаправить группу над океаном? И так далее — мы же не в бирюльки здесь играем, о нас же вон где слышно. Так надо смотреть, так надо видеть. И давайте рассудим по-человечески: кем надо быть, чтобы не разрешить командиру запуск. Тем более когда я вижу, что Мамаев, считай, в самолете. Не разрешить — значит накинуть петлю на собственную шею. Я имею в виду не себя, а полк, коллектив, труд сотен людей. Вот как оно было. А то так считают: если я там на башне, так что хочу, то и ворочу. Нет, дорогие товарищи, я вам скажу другое: чем я выше, тем меньше мне дозволено, тем осторожней дышать надо.

Конечно же, Полынцев, как и любой летчик, задумывался о степени риска в своей работе, и ему казалось, что нет безвыходных ситуаций. Обрежут движки на взлете — и он будет моститься на любое ровное место перед собой, потеряет самолет управляемость, сорвется, возникнет пожар — он, командир, примет все меры. А когда ничего не изменить — есть катапульта. С этой верой он и летал. Предполагая возможные осложнения, он имел в виду только одно: технику! Но никогда не допускал мысли, что сам когда-нибудь создаст аварийную обстановку, а потом услышит торопливый доклад одного из членов экипажа:

— Командир, отказала катапульта!

«Вот оно!» — приговором судьбы отозвались в нем слова второго штурмана. «Вот оно!» — и больше командиру ничего не осталось.

— Причина? — Полынцев в напряженном полуобороте назад: рабочее место второго штурмана — за сиденьем командира корабля.

— Не понял, командир? — Серега Мамаев смотрит на Полынцева снизу, обхватив шлемофон обеими руками, чтобы лучше слышать. Люк второго штурмана уже сброшен. В кабине грохот камнедробилки, холод высоты, клубящийся пар.

Полынцев тычет себе в наушник, показывает поворот вправо: выведи максимальную громкость! Мамаев закивал: все понял, все прекрасно понял, товарищ командир!

Это про него Полынцеву сказали: «Ты знаешь, кого возишь? Камень на шее! Я тебе говорю: до первого случая!» Не поверил! Слишком горяч Юра Чечевикин для провидца. Как он сейчас? Полынцев мельком взглянул на Чечевикина — в сумрак передней кабины штурмана.

Вытягивая по-гусиному шею, Юра клонился на своем кресле то вправо, то влево, пытаясь издали осмотреть с обеих сторон катапульту второго штурмана. Не может быть, чтобы техника отказала. Слишком там все просто! Где-то оплошность самого Мамаева.

Юра ошибался редко, но если ошибался, то непоправимо.

Вражда между людьми, на мой взгляд, — одна из сторон невежества. Каждое поколение живет в своем времени. Много ли нам отведено? Нет, надо обязательно ввязаться в марафон: выше, дальше, сильнее! Так заложено природой. Но когда природа так закладывала, тогда, не победив, нельзя было выжить. А теперь? Подумать только одно: до сих пор на земле льется кровь. Более того, мы не знаем, чем встретит нас завтрашний день. Сколько будет длиться еще эта смертельная карусель на выяснение отношений между народами, когда давно уже никто никому не должен! Не время ли обратить свои усилия на разумное взаимодействие с природой? Какому богу достойнее человеку поклоняться, кроме Добра? Это же так все просто.

На моих глазах прошла жизнь человека, который больше служил добру. И другого человека, который выслуживал себе преимущество повелевать другими.

Нельзя сказать, чтобы жизнь одного была легче жизни другого. Виктору Дмитриевичу все годы приходилось бороться за место под солнцем. Для этого требовались ум, хитрость, знание людей, выдержка, владение интригой, смелость, настойчивость. Разве это малый труд? Чечевикину приходилось отстаивать свое право на жизнь опять-таки терпением и трудом.

Теперь Кукушкин достиг в полку большой власти. Он наизусть знал не только обстановку, приближенных, их возможности…

Надо отдать должное: Виктор Дмитриевич мог сплотить вокруг себя нужных людей и свято чтил узы землячества. Своих он в обиду не давал. А если что с кем случалось, он мог ринуться за пострадавшего к черту на рога. Но и недругам его пощады ждать не приходилось.

Если разделить мнения «за» и «против» Кукушкина, то сразу и не скажешь, какое бы из них взяло верх. Это была противоречивая личность, хотя некоторые его считали порядочным человеком. Но цель? Какова конечная цель его бурной деятельности? Только побольше иметь для себя! Он достиг чего мог! А достигнутое никогда не имеет высокой цели. Так за чем же он гнался? Чего он в итоге добился больше того же Чечевикина? Тогда как можно было бы спокойно жить, не выискивая себе врагов. Страх оказаться слабейшим среди равных не давал ему покоя. Пока что Виктор Дмитриевич находил утешение в своей власти. А когда ее не станет? Кто он без настоящего дела в жизни, без друга, без любви, без прошлого, без будущего? Или ему невдомек об этом задуматься?

А Чечевикин прожил в убеждении, что добрый мир людей стоит на праведном труде, справедливости, чести, взаимном уважении, — это было в его крови от отца, деда, прадеда. Этим он и сознавал себя звеном между прошлым и будущим своей земли, Родины, жизни. Поэтому он ни перед кем не выслуживался, не заискивал, не расшаркивался. Он знал одно: живет честно, а как складывается судьба, это уже не его вина. Жить честно — это и составляло стержневую крепь его характера. Благо в труде. Для этого приходилось преодолевать разлад с собой, инертность собственной природы, но взамен приобретал согласие с миром. Но может быть, Юре ничего другого и не оставалось, когда над ним дамокловым мечом возвышался Кукушкин? Я в это не верю: Юра превыше всего ценил свою работу; в ней он был бескорыстен.

Может быть, Кукушкин и завидовал в чем-то Чечевикину. Все-таки любой человек создан для добра.

А Мамаева Виктор Дмитриевич приласкал не в пику кому-нибудь или для разлада в экипаже. Нет, ему нужен был безотказный, преданный, бессловесный курьер на машине. Лучшего кандидата на такую роль, чем Мамаев, у него не было.

На наших глазах Серега Мамаев пошел в гору. Юра только успевал заламывать пальцы: то он у нас, как самый свободный в экипаже, был только групоргом, а то уже и народный контролер, и какой-то секретарь общества книголюбов и член ковровой комиссии. Он становился незаменим тем, что нигде никому не мешал. Счастливый человек!

Согласитесь, в каждом из нас живет и герой, и ангел, и раб. Разница лишь в том, кто из них и когда берет верх. Кто возьмет верх в Сергее Мамаеве, могло выяснить только время.

А он потихоньку осваивался в новой роли приходящего второго штурмана. Один раз его отпросили, другой, а потом он сам ограничивался короткой информацией после построения: «Забирают съездить в книжный магазин!» — и пошел! Не знаю, как он чувствовал себя при этом, а я никогда не держал его: это уже не член экипажа! Это был у нас уже нечто общественного деятеля на любительских началах. Вот что значит по-другому сориентировать человека в выборе пути и использовании своих возможностей.