Никакого намерения не было у Чечевикина начинать знакомство с карт, да вот так вышло. И он не смог не подумать, как же можно летать по этим лохмотьям? Да преферанс расписать и то они не годятся. А между тем карта — это, как говорится, лицо штурмана.

— Предложение? — щадил Юра самолюбие своего боевого помощника: пусть сам решит, как распорядиться.

— Старая…

— В расход? — почти утверждал Чечевикин.

— В расход.

— Молодец! — Без раздумий и сожаления Юра сгреб бумажное полотнище, смял его ладонями в белый шар.

— Так, пусть других подождет! — Положил он этот шар на край стола. — Давай смотреть следующую.

Не прошло и двадцати минут, а портфель Мамаева стал тонок и легок, как слежавшееся голенище. Зато на столе перед ним высилась пирамида бумажного хлама. Да такая, что Юру за ней и не видно было.

Похоже, Юра остался доволен ревизией. Он, вообще, относился с большим предубеждением к бумажному буму.

— Пойди в картохранилище и возьми у Евсеича новые. На южное и восточное направления.

— Так он не дает… — замялся Мамаев. Всем была известна неприступность капитана Коржова Ивана Евсеича, полкового хранителя карт.

— Даст! Передашь, что я сказал.

Точно, вернулся Мамаев с рулоном новейших карт.

— Все, Серега! Новые карты — новая жизнь! — искренне радовался Чечевикин.

Серега тоже улыбался. Видно, такое начало было ему по душе.

Перед взлетом Полынцева волновало только одно: тормозные камеры.

На предстартовом осмотре он не пропустил ни одного жеста техников. Обследовали они шасси, обошли вокруг самолета и ничего подозрительного не увидели. Старший стал обочь «рулежки» — правая ладонь вскинута к уху, левая показывает в сторону взлетной: «Свободен!» Ах какие они молодцы! Порядок, значит! Отлегло, покатил на исполнительный.

Где-то на разбеге, при скорости около трехсот, самолет потянуло с полосы вправо. Придержал Полынцев рулем поворота — все равно тянет. Чуть притормозил левую тележку, выправил по курсу. Все, оторвались нормально. Полынцев дал команду убрать шасси, ждет привычного доклада кормового: «Правая-левая убраны».

Завозился тот при нажатой кнопке переговорного устройства. Доклад:

— Командир, убраны. Только из левой гондолы что-то дымит.

— Как дымит? — А предчувствие худшего: потекла тормозная жидкость. Вот и миновало. Если тормозная — гиблое дело. Горит, как напалм, вместе с железом. Но бывает и так, что покрышку прихватит на бетоне, подымит немного да перестанет.

— Командир, дым усиливается… Теперь на что надеяться?

— Три полета третий, проверьте на борту порядок, — предупредил с земли руководитель полетов. Подумал немного, добавил по существу: — За вами дым!

Теперь с земли смотрели за ними, видно, во все глаза:

— Три полета третий, у вас на борту пожар! Примите соответствующие меры!

— Принимаю!

Какие меры! Больше всего подстегнуло Полынцева, когда чуть дрогнула стрелка манометра тормозной системы. Давление жидкости падает! Это значит, сотня атмосфер идет на фейерверк под плоскостью. А в плоскостях — топливо. Ждать больше нечего.

— Экипаж! Срочно покинуть самолет! — И чтобы ни для кого не показалось это спешным решением, Полынцев повторил с твердостью приказа: — Катапультироваться по готовности! — Пороховая бочка в сравнении с их начинкой — жалкая зажигалка.

— Три полета третий, доложите ваши действия! — нетерпеливо запрашивал Полынцева Виктор Дмитриевич, срываясь голосом.

— Дал команду на покидание!

— Понял! — отозвался Виктор Дмитриевич обреченным тоном. За много лет пребывания в авиации он хорошо знал: если дошло до катапультирования, то дальше ничего хорошего не жди. Дальше начнут искать крайнего. А кто крайний в зоне ответственности руководителя полетов? Конечно же руководитель полетов!..

Если бы на первых порах пребывания Мамаева а экипаже кто сказал, что через полгода мне придется серьезно задуматься об отношениях штурманов, я бы только посмеялся.

Так они хорошо начали. Чечевикин основательно и пунктуально, как умел только он у нас, разработал целую программу подготовки второго штурмана. К концу учебного года Мамаев должен был своими знаниями если не заткнуть за пояс всех коллег в эскадрилье, то уж твердо занять место в первом ряду грамотных и перспективных. А уж потом Чечевикин сам скажет свое слово, поднимет службу на ноги, дойдет до старшего штурмана, если потребуется. Но добьется, чтобы Мамаева опять двинули в штурманы-навигаторы. Мне кажется, Юра втайне готовил себе замену. Через год-два ему предстояло повесить свой портфель на большой гвоздь и заиметь длинный козырек, чтобы не заглядываться больше на небо. Все, что он знал, чего достиг, до чего дошел своим умом и ошибками, разве это передашь, как карты, из рук в руки? Наверное, Юра считал Мамаева последним из своих помощников в небе, и тут грех было бы не вложить душу.

Как бы там ни было, а он со всей серьезностью занялся образованием Мамаева. Надо отдать должное: за какое бы дело Чечевикин ни брался, он не просто тянул его, а исполнял с блеском. Это был тот пахарь, который любуется своей пахотой.

Похоже, и Мамаев рядом с Чечевикиным воспрянул духом, поверил в свою штурманскую звезду. Было во что и поверить: авторитет Чечевикина как штурмана-мастера, лучшего «спеца» в полку оставался неколебим еще с тех времен, когда Мамаев только заканчивал школу, отчаянно балансируя между двойкой и тройкой. Чечевикину льстили: отбери у него портфель над океаном — он и без карты приведет самолет домой, как по нитке. Ничего не скажешь, человек знал свою работу!

Кроме того, Юра заочно окончил институт, факультет радиоэлектроники. Опять-таки не просто получил диплом, а окончил с отличием.

Мамаев, кстати, тоже имел диплом штурмана-инженера. Он представлял новое поколение в авиации, лет на пятнадцать моложе нашего. Но с Мамаевым это был, наверное, тот счастливый случай, когда высшее образование получают минуя среднее. Я сначала опасался: еще оскорбится Сергей, скажет, что вы мне тут ликбез учинили, нашли самого темного. Нет, ничего. Программу Чечевикина он принял с удовлетворением, взялся за учебу со всем старанием.

Начали они с элементарного. Юра нарисовал на листе бумаги веер курсовых углов и рассказывает: вот это истинный курс, это магнитный, это компасный, это ортодромический. Один курс переводится в другой вот так! «Видишь, какая между ними зависимость? — И все наглядно раскладывает на схеме. — Отсюда формула как выводится: смотри и запоминай!»

Мамаев только кивает. Ему давно знакомы эти формулы, он их видел сотню раз, но вдруг открывает для себя что-то новое:

— Га-га… так легко? А я и не знал…

Святая простота! Представьте себе десятиклассника, которому растолковали, что семью семь сорок девять, а он возьми и удивись: «Разве? А я считал сорок пять!»

Я думаю, что не раз он своим простодушием повергал Юру в смятение. В конце концов Чечевикин, должно быть, задался целью ничему не удивляться.

Мне оставалось только сочувствовать: что ни говори, а Сергей Мамаев — не самый способный из его учеников.

Заметил я давно по своим подчиненным, что у каждого из них был определенный запас интеллектуальной энергии или, может, это проще назвать силой ума — та сила, что позволяет осваивать неизвестное.

Два человека — и у каждого есть все-таки свое, наверное отпущенное природой. У одних мысль быстра и хватка, другие постигают новое медленнее, но так основательно и глубоко, как живительная влага проступает до последней нитки корневища. А третьи заметят только то, что наверху. Остановиться, вдуматься, понять — это значит для них сделать нечеловеческое усилие над собой.

Мамаев, по моему мнению, со своим познавательным потенциалом относился как раз к тем, которые только видят, что лежит наверху.

Своими сомнениями я поделился с Чечевикиным. Юра в ответ назидательно поднял палец: