Не существовало больше для Мамаева его святого дела — штурманского, ради которого он пошел в авиацию, не видел он в нем больше ни интереса, ни успеха. Не мог оценить он уже опыт, знания, образованность, порядочность Чечевикина. Для него первый штурман уже был не более чем простой работяга, бездарно пролетавший в капитанах до сорока лет…

И было все спокойно. Но ведь когда-нибудь должно же было случиться, что наши интересы и интересы Кукушкина диаметрально разойдутся на Мамаеве? Так оно и случилось.

Поставили нам задачу — срочно подготовиться к вылету на максимальную дальность: нанести два маршрута и рассчитать необходимые данные по каждому из них. Кто летал, тот знает: это работы экипажу на целый день. А Мамаеву, смотрю, что-то неймется: раз прошел мимо, другой, но обратиться не осмелился.

Понимает же, работы невпроворот, уйти никак нельзя. Но, видно, какой-то у него еще и личный интерес был, раз он все-таки решился:

— Товарищ майор! Подполковник Кукушкин наметил мне съездить в Ярославну. Я до обеда управлюсь! — Это в поселок за тридцать километров от нашего гарнизона.

Нелепость такой просьбы была очевидной. Я смотрел на Мамаева и пытался увидеть в его помолодевшем лице хоть долю смущения: ничего подобного! Неподвижная маска! Даже глазом не моргнет!

— Кто за тебя маршрут наносить будет? — тут же поинтересовался за моей спиной Чечевикин.

Молчание, потом Мамаев произнес со всей значительностью:

— Так подполковник же Кукушкин!

Юра такое подобострастие только и желал слышать:

— Вот и скажи своему Кукушкину, пусть идет мне маршрут рисовать. А ты езжай!

Тогда я и услышал, как Мамаев сказал с сознанием превосходства:

— А ты бы, Чек, сам лучше помолчал!

Как будто Чечевикин перед ним какое-то не стоящее внимания существо.

— Ах ты помазок! — загремел Юра, тяжело выдвигаясь вместе со стулом из-за стола.

Я не оглянулся, а сказал с хладнокровием, на которое был способен:

— Иди и скажи Кукушкину, что не разрешаю!

— Понял вас! — поспешно хлопнул Мамаев дверью.

А потом только посмотрел на Чечевикина, отметив у него почему-то неестественно отваленные губы.

— Сядь! Ты что, не видишь, кто он? И готовься! Чем я мог успокоить еще своего друга? Других слов у меня не нашлось.

— Командир, ты знаешь, кого возишь? Камень на шее! Я тебе говорю: до первого случая!

Я на это ничего не ответил. Некогда было. Вскоре вернулся Мамаев и молча сел готовиться за отдельный стол. Некогда было, а то бы я еще поразмышлял, какое нас ждет наказание в самое ближайшее время.

Мне и положено понимать командира без лишних слов: двадцать два года, с времен первоначалок, в одной связке. Оглянуться назад — длинная дорога. Но если бы мне не повезло на такого командира, как Полынцев, а попади я к какому-нибудь венику, ох, с моим характером давно замели бы меня в самый дальний кут. А так я могу сказать словами поэта: свой добрый век мы прожили как люди!

Вообще, моя летная судьба представляется одним длинным сном, который начинается подготовкой к взлету с неизменным вопросом: полетим или нет? А кончается посадкой. Но был один полет, особый полет.

Мы вылетали тогда по тревоге. Не только мы — поднимали всю часть. Ночью выдалась, как нарочно, темень, хоть глаз коли, в двух шагах ничего не видно. Пока мы задачу получили, пока приехали на аэродром, а на стоянке уже вовсю кипит работа: снуют спецмашины.

Возле каждого самолета черными тенями мельтешат техники. Вот кому задали работки, вот кому потеть приходится. Чего только этому самолету не надо, чтобы вдохнуть в него жизнь для полета: и топливо, и воздух, и кислород, и азот, и гидро, и радио, и электро — и все руками этих пожизненно старших лейтенантов. Только ордена до них почему-то не доходят. Сколько помню за всю мою службу — ни одного техника награда не нашла. Наверное, дорога слишком длинна.

А стараются ребята, спешат. Не хотят ударить лицом в грязь, уж больно комиссия высокая нагрянула.

Кипит работа, перекурить некогда, и уже смотришь — покатил разведчик, пружиня вверх-вниз концами стреловидных крыльев.

Но зато любо смотреть, когда начнет взлетать весь полк: самолеты один за другим, как с конвейера, засверкают молниями и не разберешь, то ли это грохот первого, то ли следующего — все слилось в единый набат тревожного аэродрома. Минута, другая — и уже затихающей волной отзовется из поднебесья прощальный гром последнего. Стихнет, рассеется звон, и вдруг наваливается мертвая тишина. Ни одного звука!

Стоят только, непривычно оставшись без дела, на опустевшей стоянке техники и смотрят в надгоризонтальную даль. Ушли! Что теперь? Кругом пусто и голо, хоть бери метлу да подметай. И подметать-то нечего; все выбило, высвистело, развеяло только что клокотавшим здесь пламенем.

А в воздухе в это время успевай только головой вращать: поднялась такая армада, но не пойдет же она клубком или грачиной стаей дальше по маршруту: каждому надо занять свое место сообразно замыслу и маневру, тогда и будет боевой порядок. А это не так просто.

Перед взлетом среди летчиков прошел вздорный слух, что вылет будет с практическим пуском ракеты. Не поверили! Обыкновенно к практическому пуску готовились загодя. Экипаж выбирали лучший из лучших. Тех, кто в чем-то был слабоват, специально инженеры приходили натаскивать. У кого фитиль оказывался длинноват, меняли в таких экипажах без разговоров. К практическому пуску в экипаже оказывались все подкованы так, что любого проверяющего забивали знаниями. Одна только забота: чувствовать меру! А что говорить о самолете или о пусковой ракете? Да их на руках только не носили. Шуточное ли дело с этим пуском? Вон с какой горы за ним смотрят. На какую оценку пустит экипаж, столько и всему полку поставят. Да не на один год вперед. Так что тут и ленивый потеть будет.

Но может, где-то там взяли и решили проверить боеготовность отличного полка? Ракеты подвесили полностью снаряженными, только вместо боеголовок имитаторы. Главное, что пускать можно.

Меня эти вопросы волновали потому, что мы-то как раз входили в пусковую группу. Вел ее сам командир полка, а мы летели замыкающими. Мало ли что может случиться? Возьмут и ткнут на наш экипаж, хотя вероятность, конечно, была нулевая.

Вышли за облака, осмотрелись; все, как учили. Ведомые на месте, группа в сборе. Можно пилить дальше. Луна где-то там, ниже нас серебряной стружкой пробивается, а впереди желтоватая даль изнанки облачного руна; отдельными серовато-снежными холмами возвышаются острова кучево-дождевых облаков вертикального развития.

Когда впереди ведущий, штурман может позволить себе полюбоваться облаками. А когда ты сам впереди, только и знаешь, что считаешь, как бухгалтер.

Но все равно часу на четвертом полета меня начинают одолевать размышления: не слишком ли долго мы залетались в тропопаузе?

И вот преодолеваем, рассекаем стрелой крыла океанские просторы, сидим до ломоты в конечностях, а посмотришь — только лишь знакомый по карте пролив.

О господи, когда же мы доберемся до того супостатского крейсера. Крейсер, конечно, условно. На самом деле списанная разбитая баржа, которая и без наших могучих ударов доживает последние дни.

Но пока на экране моего локатора островная гряда: не зеленая страна бамбуковых зарослей и кедрового стланника, а мелкая цепочка прозрачного янтаря, подсвеченного снизу. Таким предстает передо мной радиолокационный лик земли. За островами золотистыми крапинками по желтовато-зеленому полю суда промыслового лова. Черпают! И захочешь в океане заблудиться, так выловят на первых же милях.

Где-то после прохода островов радист и убил нас своим донесением:

— Командир, получена радиограмма! — начал бодро, а потом, видимо, стал вчитываться сам. — Нанести удар по цели…

— Кому нанести? — живо отозвался Борис.

— Нам… У нас же позывной триста полета восемь.

Долетались, что радист стал сомневаться в собственном индексе.