И сам Кукушкин, должно быть, заметил, что он где-то переиграл, сказал лишнее.

— Возьми свою филю и иди сдавай зачет Атаманову! — двинул он небрежно от себя мою летную книжку.

Возможно, это был жест на установление вечного мира. Он демонстрировал доброту своей души. В классе мы были одни, без свидетелей, потолковали два ветерана, прекрасно понимая друг друга, и разошлись. Конфликт исчерпан, никто ничего не знает.

Но я не нуждался в его милости. Нашел на чем показывать свое благодетельство. Кому, кроме него, интересно ковыряться, чья это подпись: Атаманова или Шишкалина?

— Хватит, отбегал! Я зачет сдал и повторно сдавать не буду!

Мне не хотелось с ним ругаться, но и расшаркиваться никогда не стану.

— Ой ли? — Впервые за весь разговор Виктор Дмитриевич улыбнулся широко и обрадованно. — Не пойдешь, а полетишь! С пером в придачу!

Вот в такой, наверное, момент и взорвался Володя Брыль. Был у нас такой здоровенный командир корабля, что одним кулаком буйвола свалить мог. А перед Кукушкиным оказался бессильным: «Что ты от меня хочешь? Чего тебе надо?» — задыхаясь от волны бешенства, пытался он оторвать от пола стол Кукушкина. А три крупные слезы расползались по стеклу над портретом Виктора Дмитриевича.

— Истеричка! Истеричка! — отступал в угол Кукушкин и словно открещивался от нечистой силы.

Через три дня Володя Брыль поехал в госпиталь и списался подчистую. Никто не мог уговорить его служить дальше. Такие бывают обиды.

Я хватать стол не стал, но сказал, забирая летную книжку:

— Ты бы в своих филях разобрался.

Может быть, и я тут был хорош гусь, но не стерпел: уж как Кукушкин с лейтенантских годов подделывал подписи начальников, так никто не мог!

Больше мне с ним разговаривать было не о чем.

На мой взгляд, мы переоцениваем в человеке человеческое и недооцениваем в нем природу. Если бы все думали об общем благе, если бы все понимали, что в общем — залог благополучия каждого, и, главное, поступали бы сообразно со своим пониманием — конечно же лучшего и желать не надо. Но вот ведь какой фокус природы: десять думают об общем в вдруг один среди них начинает думать о себе. Все, десятка рассыпается, потому что каждый начинает морщить лоб: как бы не объегорили!

А все потому, что жизнь человека не вечна! Были бы мы бессмертны, завели бы раз и навсегда один порядок — и знай только соблюдай правила. Как в дорожном движении: держись правой стороны и никаких столкновений. Вы когда-нибудь задумывались над движением в больших городах? Лавина машин, бешеные скорости, разнокалиберные марки, а ведь никогда такого не бывало, чтобы поток пошел на поток. Зеленый — мчись, красный — стой и не рыпайся.

Ну а если говорить применительно к жизни человека, кто из нас не рисковал на красный? Если вы боитесь признаться, то я скажу: каждый из нас хоть в чем-то, хоть когда-то, но переступал запретное. И я не буду строить из себя святошу, тоже бывало. А почему? Потому что каждый из нас рождается и начинает самостоятельное движение на четырех конечностях, потом на двух, но с опорой, и так далее. У каждого своя жизнь, свои ошибки, свой цвет глаз, своя быстрота и сила ума. И каждый хочет добиться чего-то в жизни. А как же? Пока живем, надо жить! Одному для того, чтобы иметь всего достаточно, тем более что природа одарила соответствующим строем голосовых связок и, пожалуйста, вам — выдающийся тенор. А другим ради куска хлеба приходится гнуть спину от темна до темна. Вот из этих вторых я и выгребал. Кто бы знал, чего это мне стоило! Не было у меня ни наследственных титулов, ни влиятельных знакомств. А все время хотелось жить хорошо. Расчет — только на свои силы. Жизнь меня не баловала, но и я ее из рук не выпускал. Так мы и барахтались: то она меня придушит — не вздохнуть, то я ее за холку ухвачу. Случалось, выносило иногда и на красный свет! Нет, не срывался очертя голову. Команда «Стоп» прежде всего. Осмотрюсь, изучу обстановку, нет ли поперечного движения, никто не впишется с налету — и только тогда вперед. Главное, никому не составить помехи, все по-доброму, по-порядочному. Так я жил, живу и, надеюсь, еще долго буду жить.

Вы думаете, я замышлял какие-нибудь неприятности Чечевикину? На кой ляд он мне сдался! Кто знает мою работу, тот поймет! У меня одних журналов полный стол, и все их вести надо, у меня этих входящих я всходящих бумаг без счету, а каждую надо хотя бы; прочитать, не говоря уже о том, что отработать. Да и сам же я летчик, участвую в полетах, готовлюсь, руковожу. Чечевикин в моих заботах один только чирк. Я единственное хотел: указать ему, что вот ты, милый мой, всю жизнь плюешь мне вслед, а посмотри на себя, каков? Если ты такой чистенький да безгрешный, что же ты сам мизер ловишь? Послушал, уважил, склонил голову? Куда там! Ты ему слово, а он десять в ответ. Вот так и всегда. Ну раз не понимаешь доброго слова, на себя и пеняй. Может, я перетерпел бы его выпад, но, когда дело доходит до личных оскорблений, такого никому не прощаю. Ну, а как его вернее уложить, меня учить не надо. Пойди я сразу к Глушко — и, считай, на корню дело погублено. Начнет морщиться, уговаривать, разводить философию. Нет, я прямиком к другому заму. С тем у меня общий язык, с тем давно понимаем друг друга. И уже вдвоем вернулись к командиру Глушко — теперь ему деваться. Некуда.

Но и тот, услышав фамилию Чечевикина, на глазах поскучнел: как же, бывший отрядный штурман…

Выслушал он нас не перебивая, но глаз от стола не поднял. Напоследок спросил только:

— Ваши предложения?

Наше предложение простое: партийное взыскание Чечевикину — и в госпиталь на списание.

— Хорошо, я обговорю с командиром отряда.

Это у него называлось диалектическим подходом — выслушать и другую сторону. Или как там еще? Необходимым условием развития является единство и борьба противоположностей. А по мне — слишком много мы рассуждаем. По своей природе человек начинает шевелиться, когда его поджимает жесткая необходимость. А у нас слишком легкая и свободная жизнь пошла. Меня тоже беспокоит наше будущее. Посмотрите, какая молодежь растет? У самого амбал вымахал, в институт его устроил. И что же, учеба у него на уме? При какой такой учебе ему каждую неделю по тридцатке гони? А я в его годы уже матери помогал. Не только я, а так жило целое мое поколение. Через испытания, лишения, невзгоды. Нас никто не пожалел! Готова ли к испытаниям наша молодая смена? Золотые слова я где-то вычитал: самый верный способ погубить человека — это позволить ему все!

Пришел Юра от Кукушкина и только пыхтит. Ни слова, ни полслова. Руки перед ним на столе сведены в замок и сидит успокаивается.

— Ну что?

— Объяснились.

— Я ждал худшего. Него он раскопал?

— Зачет по метео. Не Атаманов, а Шишкалин.

— О-о-о! Я и не подумал. Это он заловил. Как ты его?

— Сказал, чтобы в своих филях лучше разобрался.

— И все?

— Все.

— Переживем. Но зря ты столько чести ему уделил: до выяснений.

А уже в дверях класса посыльный:

— Майора Полынцева к командиру полка!

Прошло, должно быть, ровно столько, сколько потребовалось Кукушкину ввести в курс дела Ивана Антоновича Глушко.

— Иду!

Жизнь выстраивает судьбы людей по своим законам. Когда-то Иван Антонович Глушко, подполковник, был в моем отряде правым ведомым. Жизнь может тасовать судьбы людей, как игральные карты, но прошлое не забывается, через него не переступишь.

Подполковник Глушко разговаривал с кем-то по телефону: «Понял!», «Так точно!», «Есть!».

Положил трубку, смахнул платком испарину:

— Садись, Борис Андреевич! Задергали! — Глушко командовал полком первый год. Ему еще все ново, в том числе и сознание большой власти. — Уходит старый командир полка, а молодому оставляет три конверта…

Научная организация труда: пару минут разрядки для установления непосредственности с подчиненным.