А у Хрусталева о командире было свое мнение. Посторонний человек и не заметил бы ничего особенного: никаких недоразумений вроде между ними никогда не возникало, не срывались в голосе, выясняя отношения. Более того, они и понимали друг друга с полуслова, да еще были и земляками. Выросли в одном городе, купались в одной реке.

Однако познакомились они только прошлой весной, и года не прошло с тех пор, но сразу коротко сошлись. Было это у Трегубова — однокашника Хрусталева. Ничем выдающимся Трегубое не отличался, кроме того что был на редкость скромным летчиком: сидит Микола, помалкивает в сторонке да посмеивается над шутками друзей. Он был некрасив: выцветшие, с рыжиной темные волосы, нос вроде как с узелком на конце, круглое веснушчатое лицо. Но, казалось, вполне довольствовался тем, что уже имел от жизни, и снисходительно смотрел на попытки своих друзей прыгнуть выше самих себя.

Николай жил один — жена уехала к родителям рожать второго ребенка, непременно сына, так ему хотелось. Хрусталев только что прибыл в этот гарнизон, оказался среди незнакомых людей. И вдруг такая встреча…

Гарнизон находился в глубинке, но летчики жили хорошо, в пятиэтажных домах со всеми удобствами.

Николай с Андреем сидели у балконной двери за журнальным столиком. Внизу, чуть поодаль от дома, цвели яблони. Ранняя была весна, в конце апреля погнало почки, а на майской демонстрации над шеренгами школьников уже колыхались ветки свежей зелени.

Трегубов только что вернулся домой после неудачного полета: до вечера писал в штабе объяснительные записки.

— И как же это получилась ошибка?! — сокрушался Николай, отодвинув в сторону бокал.

Трегубов летал «праваком» у майора Игнатьева. Все произошло неожиданно. Сажал самолет Николай со своего рабочего места — так было предусмотрено полетным заданием. Приземлил он машину мягко, как и полагается, строго по осевой линии бетонной полосы, на заданной скорости. Пробег начался без осложнений. Пришло время уменьшить скорость. Но едва только Игнатьев перевел винты двигателей на режим торможения, самолет вдруг резко крутануло в сторону и понесло с бетонки на грунт. Как, почему — разве сразу разберешься?! Может, тележка шасси развалилась, может, тормозится лишь одна из них или двигатель отказал. Зарылся лайнер по гондолы в землю, но все равно его тянет вперед, а в нескольких сотнях метров домик командного пункта в черно-белую шашечку. Что для самолета эти метры! Из домика стали уже сигать, рассказывал Трегубов, через окошки, а машину не остановить. Выключили все двигатели, зажали тормоза и сидели ждали, куда вынесет. Повезло им: метров десять осталось до лобового столкновения, когда самолет наконец остановился. Осмотрелись летчики и сразу поняли причину. Встретились взглядами и ничего друг другу не сказали: техника работала отлично, что там зря говорить. Но зато налицо была вина командира экипажа — он перевел на режим торможения винты двигателей только на левом крыле. Николай молчал, ни слова упрека не услышал от него Игнатьев.

— Вышел штурман Костя Иванюк, посмотрел на наш самолет, — Трегубов усмехнулся, — только и сказал: «Если мы и дальше так летать будем, то парадного мундира я точно уже не получу». — Николай с хрустом откусил положенное по довольствию яблоко. — Деловой мужик штурманец!

— А при чем здесь парадный мундир? — не понял Хрусталев.

— О-о-о! Тут такое дело с этим мундиром было!

Трегубов не успел рассказать — в квартиру позвонили.

В комнату вошел мужчина в потертой кожаной куртке, немолодой уже, с крупным выразительным лицом. Не ожидая встретить здесь незнакомого человека, он приостановился, но если и мелькнуло в его лице замешательство, то только на миг. Николай этой заминки даже не заметил, обрадовался:

— Командир, как раз кстати!

Хрусталев встал.

— Это, Александр Иванович, Андрей Хрусталев, вместе выпускались, — представил его Коля.

Игнатьев прошел к столику, поставил бутылку коньяку.

— Значит, говоришь, свой человек? — Он окинул Андрея испытующим взглядом.

— В доску. Четыре года в училище койки рядом стояли.

— Ну, тогда будем знакомы. Саня.

Хрусталев улыбнулся — слишком молод он еще был, чтобы называть этого старика Саней.

— А я, Микол, подумал, с кем душу отвести после такого «фурора», да и решил к тебе заглянуть. Оба соломенные вдовцы, спешить некуда. Кончай суетиться: нам и лимона хватит…

Вот так, по-свойски, без церемоний, зашел к своему помощнику командир. Выпили не спеша, закурили…

И непьющий Коля Трегубов выпил: нельзя отказываться, когда угощает командир.

— А ты игде раньше служил?

Это «игде» не прошло у Хрусталева без внимания. Как же, родное отзывается сразу.

— И с командира корабля в правые летчики? — удивился Игнатьев, выслушав Хрусталева. — С командующим недоразумение? Ох жалко, ох жалко, Андрей! — искренне горевал он. — В твои годы быть командиром корабля — хорошо бы ты пошел.

Андрей увидел, как посуровело лицо Александра Ивановича, и подумал, что тот знает цену таких потерь.

— Давай, Коля, распоряжайся, — напомнил командир. — Хоть и коротка жизнь у летчика, но все равно выпьем и за такую!

Веселым он был человеком. И еще эти приятные слуху, залетевшие сюда из детства словечки: «куды», «игде», акающее «каратка».

— Александр Иванович, вы откуда родом? — спросил Андрей.

Игнатьев назвал город.

— Да ну? И я оттуда. Я жил на Советской, а вы?

— На Советской?! И я! — Александр Иванович даже привстал из-за стола, присматриваясь к Хрусталеву. — А я-то думаю: вроде знакомый парень. Ты в какой школе учился?

Они стали выяснять, где могли пересекаться их дороги, но точно не вспомнили. И не важно это было. Зато теперь Хрусталеву стало ясно, отчего они сразу, с полуслова стали понимать друг друга: между ними была одна страна детства.

— Вот видишь, Коля, встречаются люди! Зашел к тебе погоревать, а тут радость. Ты слышал, Андрей, как мы сегодня погуляли за полосой?

Александр Иванович пристально смотрел на Хрусталева, ожидая ответа.

— Слышал о каком-то мундире, ничего не понял, — пожал плечами Андрей.

— О-о-о, это я тебе расскажу! Был у нас незабываемый Венька Лаврушкин, вторым штурманом всю жизнь пролетал, — начал рассказывать Игнатьев.

Оказывается, долетал человек до пенсии, списали его, все бабки подбили, а приказа об увольнении в запас все нет и нет. Лаврушкин командиру полка надоел, десять рапортов написал — никакого ответа. Как-то прилетел в гарнизон командующий. Важный такой генерал. Венька Лаврушкин перехватил генерала по пути в столовую. Додумался: не после обеда, а когда тот только шел в столовую. Подкинул, так сказать, вводную натощак. Выхватился наперерез — сухонький, маленький, шинелишка, как на вешалке, болтается, но зато отваги не занимать:

— Товарищ генерал! Меня вот тут списали, хотят уволить в запас, а мне еще надо месяца два послужить. Всего хватает, но не вышел срок на получение парадного мундира, Материал там кой-какой еще на китель, на брюки мне полагается. Всего два месяца, товарищ генерал, а? Если в ваших силах, то очень прошу — задержите приказ до срока получения.

Генерал долго не мог взять в толк, чего же хочет этот человек, прикладывающий ладонь к сердцу, а когда понял — усмехнулся:

— С такой просьбой ко мне еще ни разу не обращались. Через неделю будете уволены в запас, — и неторопливо прошел в столовую.

Точно, через неделю пришел приказ. А так бы и неизвестно, сколько еще промаялся человек…

Коля Трегубов задумался, далеко он был отсюда сейчас. Что-то начал грустить парень: своих, наверное, вспомнил.

— Эх, жизнь, жизнь, — отсмеявшись, вздохнул Александр Иванович. — Незавидная она у нас.

Встал, прошелся по комнате, покрутил в руках стоявший на серванте бюстик Нефертити.

В весеннем саду стали густеть сумерки, казалось, обрывки их затаились темными облачками в углах квартиры. Но света пока не включали.

— Со мной в подъезде живет один офицер. Мы приехали сюда десять лет назад — оба капитанами. Я за десять лет стал аж майором, а он уже полковник. — Александр Иванович вернулся в свое кресло. — Давайте, ребята, выпьем «посошок», пора уже расходиться… Он трактористами заправлял, а я лайнер водил, рисковал… — И опрокинул рюмку.