— Как скажешь, Машиах…

Что ж, в исполнении Канона, христианской истории, уместившейся в тоненькую книжку под названием «Новый Завет» (в отличие от Ветхого, старого, заключенного Богом с Авраамом…), для Иешуа, не имевшего о нем ни малейшего представления, был свой собственный смысл. Ему еще предстоит впереди согласиться с новым для себя именем и званием — Царя Иудейского, с именем и званием, которые для него будут не просто высоким сочетанием слов, но — высшим смыслом его пророческой, проповеднической деятельности, законным финалом ее плюс все-таки удовлетворением неизжитых детских амбиций. Царь Горы, блин… Это будет позже, но и ныне он прав, тысячу раз прав: ему пора множить число преданных, число тех, кто понесет его Веру и его Слово в каждый дом, в каждую семью — сначала здесь, в Иудее, в Идумее, в Самарии, потом дальше — в Элладу, на Апеннинский полуостров, в земли персов. А потом и в Европу… Семьдесят — это тоже только начало. Семьдесят миссионеров Христа, кто пусть неловко, неумело, но искренне и честно произнесет людям что-нибудь этакое: «По предвидению Бога Отца, при освящении от Духа, к послушанию и окроплению кровью Иисуса Христа: благодать вам и мир да умножится».

Петр усмехнулся: со своих слов начал, уложенных в текст первого послания апостола Петра. А что? Они уже каноничны. Почему бы не записать их нынче — для будущих интерпретаторов?..

Пустое! Слова еще придут. Ко всем семидесяти придут, поскольку есть вера и желание. Но вот почему именно семьдесят? Потому что у будущего Царя Иудейского должен быть свой синедрион, свое летучее правительство, числом не меньше, чем у первосвященника?.. Ровно семьдесят. А почему не больше? Уж чем-чем, а числом истовых — а не купленных или запуганных! — соратников Иешуа своего дружбана Кайафу запросто побьет…

Под вечер на склоне Фавора осталось только десятеро — Иешуа и его ученики. Погода явно вознамерилась смыть с величественной галилейской горы все следы массового присутствия человека и нагнала для этих целей легион черных плотных туч, готовых разразиться ливнем по первой же команде. Чтобы не участвовать в этом спектакле, природой подготовленном, было решено поспешить домой, в Назарет, хотя и над ним небо тоже гляделось черным-черным. Но там есть где укрыться… Цепочкой шагая по тропинке, ведущей вниз, будущие апостолы перебрасывались короткими веселыми фразами, пошучивали друг над другом. Обычное настроение людей, которые понимают, что сейчас вымокнут до нитки, но расстраиваться по этому поводу не собираются.

У Петра же все никак не шло из головы увиденное сегодня. Он впервые видел наяву полноценный акт левитации. И прежде понимал, что левитация — не фантастика, завидовал трем своим коллегам-современникам, умеющим хоть оторваться от земли, не говоря уж о предшественнике — о великом бароне Мюнхгаузене, вытащившим с помощью оного процесса из болота себя вместе с лошадью. Но и у современников, и у книжного предшественника все проходит и проходило с великим напряжением. А у Иешуа получилось так непринужденно, как бы мимоходом… Завидовал ему Петр? Странно, но завидовал. Понимал, что самому слабо. Как там в поговорке: рожденный ползать…

«Как тебе это удавалось?» — Петр мысленно спросил идущего впереди Иешуа, послав ему образ его же самого, парящего над камнем.

«Вот уж не знаю, Кифа. Помнишь Кану, воду, превращенную в вино?.. Тогда меня тоже очень волновал этот вопрос. А теперь не волнует. Теперь ты у нас полюбил выяснять „как“, а я делаю и — все».

«Не ожидал другого ответа. Кстати, то чудо с корзиной я тоже неразгадан…»

«Ничего, брат. — Иешуа думал, улыбаясь, — Может; и расскажу тебе когда-нибудь про это чудо с корзиной. И покажу. Всем расскажу и покажу. Если сам пойму».

«Ладно, подождем. Но все-таки, если не говоришь, как ты умеешь ходить, не приминая травы, то хотя бы скажи: зачем ты сегодня это делал? Ведь особой надобности не было. И братьев ты тоже изумил немало…»

«Не знаю, Кифа, не знаю. Мне просто было как-то… легко. Вот точное объяснение: легко! И я не думал об этом. А что, это было так заметно?»

«Еще бы!.. Но почему ты послал в путь со Словом именно семьдесят, не больше и не меньше? Не обижайся, но я подумал, что тебе захотелось иметь не просто новых учеников, знающих и могущих, но — свой Санхедрин. Те тоже умеют и могут, хотя и другое… Я не прав?»

«Не прав».

Мастер не почувствовал, как Машиах поставил блок и поставил ли. Просто перестал мыслить вслух и — все. Ушел в себя, забрал с собой все думы, тихо притворил дверь сознания, а та даже и не скрипнула, видать, смазана хорошо. И как ты ни стучись, тебе не откроют, пока не сочтут нужным с тобой пообщаться.

Но Петру и не надо было, чтоб открывали. Он знал ответ: Иешуа солгал. Неужто стыдно стало? Неужто сам собственное мальчишество сознает и стыдится его? А как насчет того, что нарушена заповедь Моисеева: не лжесвидетельствуй?.. Ну да ладно, Бог простит, это уж точно. А заповеди, по мнению Петра, это некий божественный тест, решить который по определению невозможно. Возможно только экспоненциально приблизиться к решению…

И снова — к левитации. Если бы в Службе могли рассчитать эту ситуацию заранее, если бы могли предположить, что таинственная матрица сможет оставить далеко позади все чудо-возможности суперпаранорма, то подсадили бы и Петру такую же? Однозначно — нет. Ведь про объект все известно: родился, жил и, как ни прискорбно, умер в расцвете лет, умер вместе с матрицей. А Петру возвращаться в свое время. Жить и работать дальше. И тоже вместе с матрицей? Нет. Не позволили бы. У Службы, кстати, есть много неприглядных методов заставить человека замолчать. Навеки. Правда, к Мастерам еще ни разу такие меры не применялись — больно кадры ценные, чтобы ими разбрасываться. Но, судя по тому, как дома боятся этой матрицы, начальство не колебалось бы в принятии решения. Очень просто потерять человека во времени — создать маленькую нештатную ситуацию в приемном створе тайм-капсулы — и блудный сын двадцать второго века рассыпается на атомы, так и не успев ничего понять. Из прошлого вылетел, а домой не попал. Как бы…

Видимо, мрачные мысли Петра были той самой последней каплей черноты, которой недоставало хмурому грозовому небу, чтобы, победно громыхнув, обрушить-таки на путников весь свой любовно, по капельке, собранный запас воды. Довольно холодной, кстати.

И уже выдавая мощный марафон по пересеченной местности, насквозь промокший Петр на бегу пожалел, что не догадался запомнить лица и имена всех семидесяти. Сканировал, слушал, просто слышал и видел, а в память не уложил. А Иешуа-то всех до одного занес в свой «компьютер», наверняка никого не пропустил. Но все они не ему завтра понадобятся, а Петру или Иоанну. Кто составит основу христианской общины в Иершалаиме? Они и составят — семьдесят. А информация о них уйдет вместе с Мессией.

Ошибся Мастер.

Неприемлемое для Службы словосочетание, а ведь сочлись слова. Что-то будет теперь?..

Вымокли тогда изрядно. До дома бежали, радуясь как дети, не обращая внимания на потяжелевшие одежды, нарочно топали по лужам, обдавая друг друга водой — мокрый насквозь мокрее не станет. В дом Марии ворвались шумной толпой, со смехом и криками, не застав, впрочем, пожилую женщину врасплох. По-матерински дидактично она отчитала десятерых здоровенных мужиков за то, что они наволокли с собой кучи грязи, приказала раздеваться и развесить одежду возле очага. Все это было сказано строго, тоном, не терпящим возражений, но все-таки по-доброму: не может же мать злиться на сына за то, что на улице идет дождь? А ученики Иешуа для нее были такими же близкими людьми, как и сын. Вот и едва познакомившись с новеньким — Фаддеем, Мария общалась с ним, будто знала с рождения.

Наевшиеся досыта, высохшие и неожиданно осознавшие грандиозную усталость, завалились спать, чтобы проснуться лишь к середине следующего дня. Даже Мастер, с его профессиональным умением отдыхать за рекордно короткое время, решил позволить себе роскошь выспаться по-человечески, а не по-мастерски.