— Напрасно. Педро — чистый человек, можете мне поверить. А Гонсалес… Что он мне может сделать?

— Например, убить.

— Зачем? Окотитесь, Марк, Гонсалесу просто-напросто любопытно пообщаться с тем, кого называют Иисусом Христом. Педро сказал: он очень набожен. Для набожного католика встреча с Сыном Божьим — представляете, Марк!.. Нет, нам там ничего не грозит. И потом, я всегда могу защитить себя и своих друзей.

— От автоматов?

— От чего угодно.

— Ах да, я ж забыл: Эфиопия, Нью-Йорк… Но послушайте, Учитель, я по службе не имею права рисковать человеком, который прилетел ко мне по рекомендации моего босса. Согласитесь с этим и возьмите радио.

— Давайте, — вмешался в бессмысленный спор Крис, — я возьму. Только нас там для начала обыщут и найдут все ваши радиопримочки. Вы еще предложите нам пару «глоков»…

Сошлись на трех микростанциях, которые Марк собирался поутру вживить в одежду гостей. Уверил:

— Они сами себя экранируют. Найти их вряд ли можно…

— Как быть с Родригесом? — спросил Крис.

— А что Родригес? — удивился Марк. — До Гонсалеса ему — как до Бога. Что тот решил, для Родригеса — истина в последней инстанции. Ну, пошлет в Боготу донесение о вашей встрече, это по правилам, пошлет и ляжет спать. Гонсалес нормальный служака нашим и вашим, обычная история в Колумбии. Хорошо хоть не мешает работать…

На том и разошлись спать.

А ровно в шесть утра, пока солнце еще не было горячим, как раскаленная сковорода, пока еще дул с гор ночной ветерок, отправились в путь на двух «хаммерах», пунктуально присланных Гонсалесом, на двух могучих пожирателях дорог, road gluttons, выкрашенных по местной тропической моде в белый цвет: Иешуа и Мари — в одной машине, Крис и отец Педро — во второй. Сопровождающих было тоже двое — здоровенные индейцы в полотняных грязно-белых штанах, в просторных рубахах навыпуск. И — никакого оружия на первый взгляд. Хотя, быть может, оно было скрыто как раз под рубахами.

Индейцы молча поклонились Иешуа и отцу Педро, одинаково низко поклонились, не разделяя для себя реального и хорошо зна-емого местного священника и неведомого Мессию, как говорят — Сына Божьего. Гость — это серьезно, необходимо блюсти вежливость, а падре — это близкий человек, издавна уважаемый. Народу на Пласа де ля Либертад в этот час было мало, отъезд прошел практически незаметно, только Марк Ригерт снимал его из окна своего номера, а звук писали радиомикрофоны, тщательно и хитро вшитые в одежду всех троих путешественников.

Ехали по вполне приличной дороге на юг от Медельина в сторону Ла-Эстрельи. С одной стороны дорогу сжимали рыжие горы, с другой — деревья, но ни те, ни другие не посягали на ее ровное полимерное полотно.

— Интересно, давно существует трасса? — вроде бы в никуда задала вопрос Мари.

И сопровождающий их индеец неожиданно ответил на скверном английском:

— Два года. Дорога идет до Боготы и дальше — в Кали. Ездить приходится часто, сеньор Гонсалес не любит летать.

— Сеньор Гонсалес построил дорогу для себя? — не отставала Мари, вежливо перейдя на испанский.

— Для всех, — уже по-испански пояснил индеец. — За проезд по ней не берут денег, а пользуются ею все, у кого есть транспорт. Сеньор Гонсалес считает, что благосостояние страны можно определить по тому, какие у нее дороги. В Колумбии теперь много хороших дорог.

И умолк. Вежливо уел нахальную иностранку.

Иешуа положил ладонь на руку Мари: помолчи, мол. Она замолчала. И терпела до самого финиша, когда свернули с основной трассы вправо — на такое же хорошее шоссе, через пяток километров упершееся в шлагбаум с вышкой на обочине и с колючкой Бруно, тянущейся по верху бетонного, чужеродно смотрящегося здесь забора, в лес — вправо и влево. На вышке торчали два стража, вооруженные крупнокалиберным пулеметом Томпсона, а внизу машины встречал целый взвод одетых в камуфляжную форму бойцов с тяжелыми «ингремами».

Индеец высунулся в окно, что-то сказал встречающим на незнакомом языке, старший из них ответил, махнул рукой. Тут же подкатили большое горизонтальное зеркало на колесах, оснащенное датчиками, подсунули его под днище первого «хаммера», потом — второго, старший опять что-то сказал, опять махнул рукой, шлагбаум взлетел вверх, и машины помчались дальше.

— Магдалена-Торрес, — почтительно произнес индеец. — Резиденция сеньора Гонсалеса.

Приняли к сведению. Пока никакой резиденции видно не было — джунгли и джунгли. Но минут через пять «хаммеры» вырвались из полутьмы леса на залитое солнцем пространство, которое оказалось гигантским стриженым газоном, буквально — огромным полем для гольфа, холмистым, с флажками, обозначающими лунки, с забытым электрокаром на горке, с живописно бегущей дорогой, повторяющей рельеф местности, явно вырубленной в джунглях, явно созданной рукотворно. И Мари ошалело подумала: сколько ж труда вложено в смешную и довольно вздорную идею создать кусочек Англии посреди колумбийского тропического леса!

А на тоже рукотворной горке виден был розово-белый дом о трех этажах, этакое милое швейцарское шале, помещенное на кусочек Англии посреди Колумбии, а вокруг него росли стриженные под бобрик кусты, цвели розы, пели птицы, на высокой мачте перед домом ветер легко трепал желто-сине-красный колумбийский флаг и ниже — еще один: голубой с золотым гербом посередине. Скорее всего хозяйский.

«Хаммеры» промчались по дороге мимо стриженых кустов, выскочили на совсем не крохотную площадь, разбитую перед шале — с фонтаном посередине, с мраморными белыми статуями — что твой фонтан Треви в Риме. Он фуговал метров на десять в небо, мелкие струи постреливали по периметру, а на мраморных ступенях дома стоял невысокий поджарый человек, седой, коротко стриженный, в таких же белых полотняных брюках, как у индейцев-провожатых — только в чистых и аккуратно отглаженных, в такой же свободной рубахе, в сандалиях, приветливо махал рукой, улыбался, дымил гигантской сигарой, а рядом стояли две женщины: одна постарше, другая — совсем юная, одетые в одинаковые белые платья до полу и в немыслимо широкополые шляпы с немыслимыми же цветами на полях. А ступенькой ниже сидел юный колумбийский гражданин лет семи, ковырял в носу одной рукой, а другой держал мороженое на палочке, которое не забывал лизать.

Идиллия. Голсуорси, «Сага о Форсайтах». Тургенев, «Дворянское гнездо». Или территориально и тематически ближе: Маркес, «Осень патриарха».

— Прибыли, — сказал индеец, выпрыгнул наружу и открыл гостям дверь.

Висенте Руис Гонсалес, Очень Большой Человек — будем считать это титулом или званием! — лично спустился со ступеней своего швейцарско-колумбийского шале, чтобы приложиться к руке Иисуса Христа, Сына Божьего, вздумавшего посетить душную южноамериканскую глухомань, задрипанную, по меркам любого исторического периода, Колумбию, где из всех природных богатств в завидном товарном количестве произрастали только колумбийские песо, ко времени жатвы превращавшиеся в американские доллары. Висенте Руис Гонсалес, Очень Большой Человек, был замечательным селекционером, на чьих полях эта любимая человечеством культура колосилась и цвела вне зависимости от погоды. И вот ведь забавный курьез: как все Очень Большие Люди, Висенте Руис Гонсалес подспудно, где-то, быть может, на уровне поджелудочной железы, ощущал смутное беспокойство, необъяснимое с точки зрения здравого смысла, не говоря уж о научных объяснениях, которое выливалось в красивую показную набожность, сопровождающуюся точно отмеренной благотворительной щедростью.

Короче, Гонсалес старательно верил в Бога, в Его Сына, в Божью Матерь, и явление в мир как раз Сына Божьего — будь он трижды самозванцем, как до сих пор, несмотря на зримые и полезные чудеса, считали многие Очень Большие Люди, стало для Гонсалеса счастливой возможностью лично доказать свою преданность Божественной Семье. Тем более что милое криминальное понятие «семья», который век гуляющее по странам и народам, не миновало и Колумбию — с ее типично латинской приверженностью к династийным связям. Так было и так продолжалось ныне. Семья Гонсалесов. Семья Фуэнтес — это, как уже знал Иешуа, первый человек в картеле, Анхель Сесар Фуэнтес. Семья Норенья — это был президент страны, но у него тоже имелась семья, члены которой славно исполняли разные государственные обязанности. И, наконец, семья Иешуа Назаретянина, Иисуса Христа, самая известная и самая чтимая из известных и чтимых в Колумбии. И кому какая разница, что папа у Иешуа был простым плотником, мама, как теперь пишут, домохозяйкой, социальное происхождение, как видите, подкачало! Повторим: кто об этом помнит? Важно не реальное происхождение, а декларированное «городу и миру». Какое оно у Иисуса? Вот-вот… А если вспоминать давнее и прочно забытое, то Висенте-Руис был когда-то пятым сыном в полунищей семейке крестьянина из ближних окрестностей дыры по имени Ярумаль, первый раз сел за разбой, когда ему стукнуло пятнадцать, потом еще и еще, но теперь-то он сенатор, блин, лидер партии! И портрет старого, давно, слава богу, покойного папы Гонсалеса, висящий в гостевом зале шале над камином из белого мрамора, представлял гостям благородного предка, этакого седовласого и седоусого ранчеро, если и не богатого, то состоятельного настолько, чтобы воспитать сына в лучших традициях лучших южноамериканских семей. Портрет был и вправду хорош.