— Раз со стрельбой невесть на какой срок покончено, что станут делать миротворцы?

— Вот уж что меня не волнует, так это судьба миротворцев. Пусть о них заботятся отцы-основатели и лично генерал Лафонтен…

— Кстати, а не потомок ли он великого французского баснописца? — не к месту и не ко времени поинтересовалась гуманитарно образованная Мари.

А, впрочем, почему бы и нет? Она же не задавала иных вопросов Учителю, значит, все поняла и приняла, как всегда все понимала и принимала в его странных действиях. Так что о баснописце — это вполне ассоциативно и мило.

Однако ни Иешуа, ни Крис гуманитарного интереса Мари не удовлетворили. Крис продолжал переваривать услышанное, а Иешуа счел завтрак-обед законченным, сказал Мари:

— Расплатись, и пошли.

— Далеко? — спросила Мари, подзывая официанта.

— Двадцать минут пешком. Здание Организации Объединенных Наций.

— У нас там дело?

— И быть может, последнее в этом цивилизованном мире, — Подчеркнул интонацией слово «этом».

Никто подчеркивания не заметил или уже сыты были как в прямом, так и в переносном смысле: наспрашивались про непонятное.

И все-таки Крис не отказал себе в последнем простеньком вопросе;

— А почему вы все время говорите «Биг-Брэйн-два»? Где-то есть еще и «один»?

— Есть, — ответил Иешуа. — Как раз он-то и познакомил меня со вторым.

И пошел к выходу, не оглядываясь. Знал — ученики не рискнут отстать: а вдруг что-то пропустят?

Они шли по Четвертой авеню, по многолюдной, шумной, выглядящей праздничной в любой день: магазинные витрины, наглая реклама, по-летнему ярко одетые и вполне по-американски раскованные люди. Ну и жара, конечно, удушливая нью-йоркская жара, от которой одни сбегают к морям-океанам, а другие, напротив, стремятся к ней: одних туристов в городе летом — едва ли не больше, чем коренных жителей.

Иешуа легко адаптировался к любой обстановке, будь то эфиопская пустыня, колумбийские джунгли или улицы современного адегаполиса. Он становился неотъемлемой частью этой обстановки, своим среди своих, вот и здесь, на Четвертой авеню, его просто-напросто не замечали, как не замечают идущего мимо и сквозь. И вот ведь странность: облик его, растиражированный телеэкранами, компьютерными сайтами, цветными полосами газет и журналов, не вспоминался в толпе, не узнавался, никто не тыкал пальцами, не приставал с автографом, не орал восторженно: «Смотрите, кто идет!»

Да никто не идет!.. Или по-другому: все кругом куда-то идут.

Крис как-то сказал об этом, еще в Париже отмеченном эффекте:

— Вы были бы идеальным шпионом, Учитель. Вы есть — и вас нет. Вы у всех на виду — и незаметны и невспоминаемы. А ведь ваше лицо сегодня известно не менее, чем лица президентов или кинозвезд…

— Лица президентов и кинозвезд — это их товар, — ответил тогда Иешуа, — а я ничем не торгую. Разве что словом, так ведь тоже не торгую, оно у меня бесплатно, поэтому легко доходит до каждого и надолго запоминается.

Но Иешуа умел и сознательно лишать людей способности видеть себя или кого-то — своих спутников, например. Это умение замечательно помогало в частые в их суматошной жизни и тяжкие моменты проникновенияв разные объекты, так или иначе блокированные охраной. В данный момент оно было актуальным, поскольку вход в стеклянный небоскреб ООН перекрывался местной секьюрити, особенно лютующей в дни больших официальных заседаний. Так-то можно гостевую пин-карту купить: небоскреб входил в число туристских достопримечательностей. Но не в дни Генеральной Ассамблеи.

Однако прошли. Металлический турникет трижды щелкнул, пропустив всех троих, а охранные лбы, как и положено, никого не увидели.

В принципе, эффект давно известен по сказкам народов мира и называется «отведением глаз».

— Вы хотите послушать чье-то выступление? — спросил Крис у Иешуа.

— Ни в коем случае, — ответил тот. — Я хочу, чтобы послушат ли меня… Улыбнулся хитро: — Здесь телекамер — прорва, а я что-то давно не появлялся на телеэкранах.

— А как вы собираетесь… э-э… — Крис начал было, но тут же понял идиотизм невольного недоумения. — Извините, Учитель, вопрос снимаю.

Но Иешуа не согласился с легким отступлением ученика.

— Тебе бы следовало спросить не «как», а «что». Не как я окажусь на трибуне — тут твои извинения принимаются, — а что я хочу сказать. И это «что» касается всех.

— Всех нас? — уточнил Крис.

— Всех, — настоял на своей версии Иешуа. Помолчал. Добавил: — Помните, я исчез — там, в Белграде?.. Мне нужен, очень нужен был один разговор.

— С кем? — быстро спросил Крис, боясь, что Учитель опять замолчит.

— С тем, кем был Апостол Петр. С человеком, называющим себя отцом всех католиков на земле.

— С Папой Римским? — восхитился Крис.

— Так его именуют… — усмехнулся Иешуа. — Ну да бог с ним, разве дело в имени?.. Он сказал мне, что я — опять один. И всегда буду один, как и прежде, как в Иудее… Я услышал то, что ждал. Не хотел услышать, нет — именно ждал. И вот что я решил для себя: врет он все, ваш Папа! Потому что ему так удобнее, Покойнее, уютней. Но в том-то и штука, что я никогда не был один… — Помолчал, будто подыскивал слова, будто хотел продолжить начатое.

Но не продолжил, не разъяснил, потому что они вошли в гигантский зал ассамблеи, круглым полутемным амфитеатром спускающийся от входов — глубоко вниз, где на ярко освещенном, кажущимся с высоты крохотным, пятачке высилась одинокая, насквозь прозрачная трибуна, за которой кто-то стоял сейчас и, судя по словам благодарности, произносимым на неважном английском, завершал выступление.

— Мы вовремя, — сказал Иешуа и легко, перескакивая через ступеньки, помчался вниз.

А потом взошел — незваный! — на трибуну и привычно поднял вверх руки.

— Я буду говорить с вами, — произнес негромко. — Послушайте меня.

И вот, как обычно, — ошеломляющий «эффект присутствия» вместо только что продемонстрированного «эффекта отсутствия»: казалось, все только и ждали его на этой трибуне, все сразу узнали его, все вскочили с мест, захлопали, заорали, затопали ногами, засвистели — в разных странах по-разному привыкли приветствовать кумиров. А то, что на трибуне Генеральной Ассамблеи ООН стоял именно кумир — тут никаких сомнений не возникло даже у скептика Криса, и верившего в многажды испытанную способность Мессии жестко и сразу взять в кулак любую аудиторию, и все же где-то в глубине души страшившегося пусть даже абсолютно невозможного, непредставимого провала.

Но какой там провал!.. Иешуа опустил руки, положил ладони на прозрачную поверхность трибуны, и все сели, и стало тихо, и только горели индикаторы десятков работающих телекамер, транслирующих заседание в прямом эфире многих стран-участниц.

— Я рад, что вы меня слушаете сейчас, — начал он, — и вы, господа делегаты, среди которых, я знаю, — лидеры великих и малых держав, имя которым, если взглянуть на глобус, — весь наш земной мир; и, главное, вы — люди у телеэкранов, которые суть — свет этого мира. Я вижу — вы узнали меня, а ведь я не сделал здесь, в ваши дни, ничего такого, чтобы мог рассчитывать на вашу добрую память. Я просто шел по земле и видел беду и пытался избавить от нее тех, кого она придавила тяжестью своей. Но разве вправе я слышать от людей слова: «…в тени крыл Твоих я укроюсь, доколе не пройдут беды»? Я много раз повторял: не Бог я, но лишь однажды избранный им смертный, и все, что могу я, то делаю с именем Его. Но нет, нет у меня Его крыл, чтобы укрыть вас от всех бед, которые приходят к нам тоже по воле и разумению Господа! И поэтому я заявляю сейчас, не страшась осуждения: все, не могу больше! Не имею права злоупотреблять людскими надеждами! И не хочу, не буду латать дыры на одежде, что расползается от старости прямо в руках. Простите меня, люди…

Он замолчал. Тишина по-прежнему висела такая плотная, тугая, что хоть режь ее на куски. Зал замер. Зал ждал. Все понимали, что это — только начало, и никто не хотел всерьез воспринимать просьбу Мессии о прощении. Как и слова о том, что он «не может больше». Не верили. И зря: он всерьез просил прощения. Крис уже достаточно хорошо знал Учителя, чтобы отличить естественный порыв от фигуры речи.