Нас там было человек двадцать: мы с папой, несколько ученых и группа студентов политехнического института из Марселя. Взрослые спорили, где мы формально находимся: во Франции или в Швейцарии, – а студенты обсуждали хиггсовский бозон и свои коллекции марок и таращились на меня, как на какую-то диковинную зверюшку. Мне ужасно хотелось по-маленькому. Я потихонечку откололся от группы и свернул в какой-то боковой коридорчик, где вполне мог быть сортир. Я был в каске и в лабораторном халате – все, как положено. В общем, я напряженно искал сортир, и вдруг где-то поблизости грохнул взрыв. На пару секунд я оглох. Тряхнуло так, что со стен попадали таблицы и схемы. Коридор затянуло дымом, запах которого был совсем не похож на запах дыма. Повсюду ревели сирены пожарной тревоги. Я рванулся назад – туда, откуда пришел, – но стальная защитная дверь преградила мне путь. Прямо как в фильмах про Джеймса Бонда. И вот тогда я и понял, что обоссался. В прямом смысле слова.

Обоссаться в общественном месте! Что может быть унизительнее?! Пятно на штанах сразу бросается в глаза. Но что самое поганое: от тебя пахнет мочой. От людей не должно пахнуть мочой. Это неправильно.

Мне не хотелось, чтобы кто-то увидел мокрое пятно у меня на джинсах, поэтому я побежал в противоположную сторону и свернул в коридор, где вроде бы не было лабораторий, а были какие-то хозяйственные помещения. Во всяком случае, воздух здесь был попрохладнее и посвежее. Я прошел метров двести и увидел приоткрытую дверь. За дверью располагалось что-то похожее на классную комнату. Окон там не было – все это происходило глубоко под землей, – а были стулья, расставленные рядами, кафедра, демонстрационный экран и настенный телефон, который, как выяснилось, не работал. В дальнем конце комнаты была еще одна дверь. Но она не открывалась. Блин. Я хотел выйти обратно в коридор, но дверь, через которую я вошел в комнату, теперь была заперта.

На тот момент мои мокрые джинсы уже сделались липкими и холодными. Вентиляцию отключили, чтобы токсичные пары не распространились по всем помещениям подземного комплекса, и от меня ощутимо воняло.

Раздался еще один взрыв – уже не такой громкий, как первый. Свет замигал, но все-таки не погас. Наверное, большинство людей обосрались бы со страху, окажись они на моем месте – ощущения и вправду малоприятные. Как будто тебя похоронили заживо. Но я просто лег на пол и принялся размышлять об иронии судьбы: я опять оказался запертым в скучной комнате. В комнате скуки, как я ее называл.

У меня с собой была портативная игровая приставка, которую я нашел в бардачке у отца в машине – там, где оставил ее несколько лет назад. Где-то час я рубился в «Metal Gear Acid», потом задремал и проснулся от неприятного ощущения – ледяных влажных джинсов.

Телефон не работал. Я принялся колотить в дверь кулаками и звать на помощь. Дверь была толщиной сантиметров десять, и скорее всего с той стороны мои удары и вопли звучали не громче прыжков котенка, играющего с клубком.

Я оторвал лист от календаря на стене – думал написать записку и просунуть ее под дверь. Но у меня ничего не вышло. Да, я опять оказался запертым в комнате скуки. Это было бы смешно, если бы не было так грустно.

Сколько я там пробыл? Почти двое суток. Без воды и пищи. Я себя чувствовал, как те жители Нового Орлеана, которые сидели на чердаках и ждали, когда приплывут спасатели. (Я имею в виду наводнение после урагана Катрина.)

Господи, как мне хотелось пить! Голод – это не самое страшное. Но после двенадцати часов без воды ты начинаешь не просто мучиться жаждой, ты сам превращаешься в сплошную жажду. Когда дверь наконец открылась, и в помещение вломились швейцарские полицейские, я им обрадовался как родным. А вот они были явно не рады мне. На меня надели наручники, натянули на голову черный брезентовый мешок и заставили сесть на какую-то штуку, напоминавшую на ощупь электрическую мототележку для клюшек, какие используются на площадках для гольфа. Разумеется, я возмущался. Я кричал: «Что вы делаете, придурки?!» Но никто не обращал внимания на мои вопли. Мне даже не дали воды, хотя я очень просил.

Меня повезли на тележке по каким-то запутанным коридорам с множеством поворотов. Не знаю, сколько мы ехали. Но уж точно не меньше получаса. Потом мы поднялись на лифте, еще немного проехались по коридорам и зарулили в какую-то комнату. Меня стащили с тележки и усадили на стул, откуда я чуть не упал. От всех этих перемещений у меня закружилась голова.

Потом я услышал знакомый голос, произнесший: «Снимите мешок», – а потом хлопнулся в обморок.

Догадайтесь, что было дальше. Чисто из любопытства я вскрыла эту упаковку солона. Выдавила из блистера одну таблетку, но даже не донесла ее до рта – бамс! – и уже в следующую секунду я лежу на полу и задыхаюсь, подавившись собственным языком. Меня спасло только то, что именно в эту минуту в клинику вломились два малолетних преступника – пробрались с черного хода и обчистили склад медикаментов, где у нас хранятся наркотические обезволивающие препараты. Если бы не эти ребята, я бы не выжила, это точно. Они услышали, как я хриплю, позвонили в службу спасения, сунули трубку мне в руку и смылись с добычей. И бог им в помощь! Люблю, когда люди доводят задуманное до конца. К несчастью, ребята не дотерпели до дома и решили закинуться колесами по пути, так что их взяли тепленькими на автостоянке перед «AW», и теперь они ходят в оранжевых спецовках и подметают тротуары под новой линией электропередачи на берегу Гудзонского залива – той самой, которую недавно купило китайское правительство.

Ну ёб твою мать. Я провела целый месяц в приятной, но донельзя скучной больничной палате, только сегодня вернулась домой и сразу же угодила в другую скучную больничную палату. Но эта палата хотя бы была настоящей. Логотипы и бренды создавали уютное ощущение, что мир вновь стал нормальным. Скажем, по коридору шел парень в футболке с логотипом «Таb», и я прямо млела от счастья.

Врачи говорят, мне повезло, что я осталась в живых. Но за все пребывание в больнице больше всего мне запомнилось, как ко мне приходили двое самых противных людей в моей личной вселенной: моя дорогая сестрица Амбер и этот поц, пастор Эрик.

Первой явилась Амбер.

– Ну что, наслаждаешься своими пятнадцатью минута-славы? – спросила она прямо с порога.

– Ой, кто пришел?! Наша старая грымза! Здравствуй, Амбер. У меня все хорошо, спасибо. Я тебя тоже люблю. А слава – да! Она так возбуждает. Ты непременно попробуй при случае, тебе понравится.

– Вот только не надо язвить. Я за тебя волновалась. Слава богу, все обошлось, и тебя вовремя доставили в больницу.

– Жаль, ты не видела врача «скорой». Такой сексуальный мужчина! Я прямо вся обкончалась.

– Кажется, это уже не синдром Туретта.

– Иногда хочется побезобразничать.

– Ты как себя чувствуешь, Диана?

– Да, блядь, не знаю. Честное слово. Сначала меня уку-ила пчела, потом меня месяц держали взаперти…

– Где? Здесь в городе?

– Нет. В Виннипеге. В Канадском научном центре контроля здоровья людей и животных. А потом я вернулась домой, и оказалось, что у меня больше нет дома – его разобрали по бревнышкам. И я пошла в клинику, чтобы не замерзнуть на улице.

– Позвонила бы мне…

– До тебя два часа добираться.

После этого мы замолчали. В разговорах с Амбер это обычное дело. Она часто так умолкает и сидит, поджав губы. Амбер слушает Национальное общественное радио США и считает себя главной интеллектуалкой у нас в семье. Она любит поговорить о Цицероне, Флобере, комиксах на тему музеев из журнала New Yorker и о малоизвестных индийских поэтах. Амбер в чем-то похожа на минерал кимберлит: может быть, где-то внутри у нее и скрываются алмазы, но пока до них доберешься – сто раз запаришься.

– Ты маме с папой звонила? – спросила она.

– У них отключен телефон.

Насчет наших родителей у нас с Амбер полное согласие. Нам не нравится с ними общаться. И особенно после того, как они оба вступили в секту каких-то придурочных отморозков, которые их ободрали как липку.