Человек на другой стороне планеты – девчонка по имени Симона Ферреро – положила свой хлеб в центре Мадрида на углу Калье-Гуттенберг и Калье-Поета-Эстебан-де-Вильегас, ровно в десять вечера, то есть в десять утра по новозеландскому времени. Я нашла ее по Интернету и вообще ничего про нее не знаю – кроме того, что она согласилась сделать со мной сандвич с Землей.

У жителей Новой Зеландии не такой большой выбор, с кем играть в сандвич. Но нам хотя бы есть с кем играть. Большая часть суши на нашей планете располагается выше экватора, так что у большинства населения Земли вообще нет сандвич-партнеров. Например, у жителей Северной Америки. Потому что с другой стороны Земли – сплошной Тихий океан. Жители Гонолулу еще «зацепляют» кусочек Зимбабве, а вот канадцам, янки и мексиканцам остается лишь молча завидовать. Ну или если совсем уж приспичит, ехать в ту же Гонолулу.

Но дело в том, что когда я фотографировала свой хлеб – и меня ужалила пчела, – я думала совсем о другом. Утром мне позвонила мама. Это был странный звонок. Кстати, в тот день у меня был единственный выходной на неделе, когда можно было как следует выспаться, но я что-то сглупила и забыла отключить мобильный. Во все остальные дни я встаю в пять утра и несусь на работу, потому что уже в шесть к нам приходят первые клиенты. Я работаю инструктором по фитнесу И вот в мой единственный выходной меня разбудил телефонный звонок. Я беру трубку, и…

– Доброе утро, Саманта.

– Мама.

– Я тебя разбудили? Ты спишь? Уже половина девятого. Я думала, ты давно встала.

– Мама, а что случилось? Погоди… вы же с папой поехали отдыхать…

– А мы отдыхаем. Вот час назад отплыли от Дарвина. Сейчас сидим у себя в каюте. Она, кстати, очень уютная. А на завтрак у нас были шоколадные булочки с молоком, и… прошу прощения, солнышко… я отвлеклась. Мы с папой хотели тебе сказать…

– Что сказать?

– Я… мы… мы с папой хотели тебе сообщить… Мысленно я приготовилась к самому худшему. Мозг потихонечку просыпался и требовал кофе.

– Мы с папой все обсудили и решили, что ты должна знать…

Рак?Банкротство?Я уже не знала, что и думать.

– Мы с твоим папой решили, что мы больше ни во что не верим.

– В каком смысле, не верите?

– В самом прямом.

– Господи, мама… ты звонишь мне в понедельник с утра, чтобы сообщить, что вы с папой ни во что не верите?!

– Да.

– Ни в бога, ни в церковь? Вообще ни во что?

– Вообще ни во что.

Я пошла в кухню и включила кофеварку. Мой попугайчик Тимбо, счастливый осколок разбитых вдребезги отношений, сидел на спинке шезлонга на веранде, твердил свою любимую фразу: «Самый поганый сортир в Шотландии», – и ждал, когда я его покормлю.

– Ага. А зачем ты мне это сказала?

– Ну, я подумала… ты ведь все еще веришь во всякое…

– Что значит «во всякое»?

– В бога. В жизнь после смерти. Ну, типа того.

– Типа того?! – Меньше всего мне хотелось обсуждать свои взгляды и убеждения, да еще в понедельник с утра, с недосыпу. У меня уже ум зашкаливал за разум. Я никак не могла понять смысла маминого звонка.

Я открыла окно на веранду и бросила Тимбо кусочек печенья.

– Слушай, мам, а вы во что-нибудь верили до того, как вообще перестали верить? – У меня за спиной зашипела кофеварка, и я тихо порадовалась про себя, что кофейные деревья не вымерли вместе с пчелами.

– Да почти ни во что и не верили. Но мы с папой подумали и решили сделать как бы официальное заявление.

– Как-то странно все это…

– А что тут странного? Помнишь, ты нам заявила, что будешь вегетарианкой? Это, по-твоему, не странно?

– Мама, мне тогда было тринадцать. И мне нужно было нормально питаться.

– Вера есть вера.

– Блин, мама, ты же сама говоришь, что вообще ни во что не веришь. Ты только не обижайся, но вы там, случайно, ничем не закинулись? В смысле, из наркотических препаратов?

– Сэм! Ты что?! Мы принимаем только солон. Но солон – не наркотик.

– Солон? Это тот самый, который пьют для того, чтобы быстрее проходило время?

– Нет, это очень хорошее успокоительное. Снимает нервозность.

– Всякое успокоительное – это так или иначе наркотик.

Мама вздохнула. Это был явный намек, что теперь я должна сказать что-нибудь проникновенное в поддержку родителей, как и положено послушной дочке и старшему ребенку в семье. И я сказала:

– Вы правильно сделали, что мне позвонили.

– Спасибо, милая. Я вот даже не знаю, как твои братья воспримут такую новость.

– Да никак не воспримут. Им это по барабану. У них другие интересы.

– Да, ты права.

Надо сказать, мои младшие братья – два беспросветных придурка – изрядно меня задолбали в последнее время: то дай им денег взаймы, то вытри им сопли после очередной неудачи на личном фронте. Причем вы бы видели их пассий. На какой только помойке мои братья находят такое сокровище?! Я налила себе кофе и разбавила его горячей водой из-под крана.

– И как это решение повлияет на вашу дальнейшую жизнь?

– Да, наверное, никак. Мы не собираемся никого агитировать. Если нашим знакомым хочется во что-то верить, мы не будем их разубеждать.

– Точно не будете?

– Точно не будем.

– Ну, тогда хорошо.

На этом наш разговор закончился. Я взглянула на часы на ноутбуке. Хорошо, что как раз на сегодня у меня запланирован сандвич с Землей. Есть чем отвлечься от мрачных мыслей. Я быстренько допила кофе, ополоснулась под душем, оделась, бросила в сумку свой ингалятор от астмы и поехала на место: 40° 4 Г южной широты, 176° 32’ восточной долготы.

Дорога была абсолютно пустой.

Разговор с мамой навел на мысли о вере, о родителях и о том, как они формируют нашу систему взглядов и убеждений. В смысле, что бы ни делали папа с мамой – и хорошее, и плохое, – это автоматически разрешает тебе поступать точно так же, не мучаясь чувством вины. Папа угоняет машины? Ладно, попробуем! Мама ходит на мессу по воскресеньям? Значит, я тоже буду ходить. Конечно, часто бывает, что дети идут наперекор родителям. Но когда родители говорят, что они вообще ни во что не верят – против чего бунтовать? Бунтовать можно против чего-то. А когда нет ничего, чему можно противиться, какой смысл затевать мятеж? С другой стороны, если ты, согласившись с родителями, тоже решишь ни во что не верить, ты все равно остаешься ни с чем. То есть без ничего, во что можно верить и с чем соглашаться. Те же яйца, вид сбоку.

Я призадумалась: а во что верю я? Мне двадцать шесть. У меня было немного мужчин, всего пять. И у каждого из моих бывших бойфрендов на багажнике автомобиля красовался какой-то из вариантов рыбы – одного из ранних символов христианства. Совпадение? Случайность?

Мой первый мужчина – его звали Кевин, и он вечно ходил с взъерошенными волосами – был манекенщиком для каталогов модной одежды. На багажнике его «хонды» была нарисована вполне себе традиционная христианская рыбина. У Кевина всегда находилась какая-то религиозная причина, чтобы избегать грубой реальности – например, один раз он не поехал встречать меня в аэропорт, потому что как раз в это время ему надо было играть в баскетбол с ребятами из молодежного христианского клуба. В общем, мы с ним расстались.

Потом был Майлз, воинствующий атеист. На его рыбе было написано: «ДАРВИН». После Майлза был Хэл, чья серебристая рыба сопровождалась словами «С ГАРНИРОМ». После Хэла был Рей, мудила, каких поискать. Мне до сих пор непонятно, зачем я вообще с ним связалась. Такой Рей бывает у каждой женщины. В его рыбе не было ничего остроумного и ироничного. Это была просто рыба, без всяких изысков. Ну, и последним был Рид. У него вместо рыбы был стильный рыбий скелет. Мне казалось, Рид станет тем самым «единственным и на всю жизнь», но он, как и все остальные, не стремился к серьезным и длительным отношениям и решительно избегал всяческих обязательств.

Господи, вот зачем я сейчас вспоминаю своих мужиков и вешаю на них ярлыки?! Вполне вероятно, что и меня они воспринимали как-то по-своему. Наверное, для них я была этакой куколкой из фитнес-клуба, с хорошей фигурой и полным отсутствием мозгов. Для развлечения вполне подойдет. Но о каких-то там чувствах речи нет вообще. И никто никому ничем не обязан.