Ага, значит, кобылицу зовут Хала, и она изначально была собственностью Жули. Или не собственностью? Если она разумна, то может ли быть чьей-то? А вообще, есть в этом мире рабство?

— Я не знала дороги, — продолжала рассказ девушка, — и на перекрестке свернула налево. А вернуться с выбранного пути очень трудно, ты это знаешь.

— Невозможно, — уточнил я.

— Нет, не невозможно, всего лишь очень трудно. Но эту трудность как раз почти невозможно преодолеть. Так вот, я свернула в Лес Судеб, и поняла это слишком поздно. Я заночевала на ветке дуба, а утром попала к разбойникам. И если бы не ты, Хорс… — Жуля благодарно посмотрела на меня и зарделась.

— Ну… В общем… — Мне стало неловко, ведь Хром Твоер почти силой заставил взять ее с собой. Впрочем, было и некоторое оправдание — я ведь не знал, что она хорошая. С другой стороны, это как раз не оправдывает. «Любите вы нас хорошенькими, так полюбите и плохими.» Но ладно.

Желая смягчить вину перед собой и Жулей, я встал, подошел к ней, взял ее ручку и нежно поцеловал.

— Я восхищаюсь. Я очень благодарен вам, сударыня, за то, что вы спасли мне жизнь, и надеюсь когда-нибудь вернуть долг.

Это оказалось сказано несколько напыщено, и я испугался, что из-за секундной придури доверчивые отношения рухнут. Но — обошлось. Жуля расцвела улыбкой и снова покраснела.

Вернувшись на место, я поинтересовался как бы невзначай:

— А кстати, сколько тебе лет?

— Восемнадцать, — не смущаясь ответила девушка. Похоже, здесь такой вопрос не считается бестактным. Или Жуля его таковым не считает. — И я еще девственница.

От такой откровенности я слегка обалдел. Не обращать, что ли, внимания?

— А мне… — А действительно, сколько мне лет? Я этого не помнил, ведь даже имя себе выдумал. Почему бы не выдумать и возраст? Кому какая, в конце концов, разница? — Двадцать пять. — Так наиболее правдоподобно. Вроде бы, подходит и к моему внешнему виду, увиденному в воде вулканической речки во время купания.

Так и говорили…

Когда совсем стемнело, я вышел на воздух поглядеть на звезды. Отсюда они должны быть видны особенно отчетливо, тем более после снегопада, очистившего атмосферу от пыли.

Луны не было. Но звезд на небе высыпало столько, что пронзительного их света вполне хватало. Они образовывали сложные насыщенные узоры, которым запросто можно было сопоставить великое множество геральдических фигур.

— Говорят, — тихо произнесла Жуля, появившись рядом, — души умерших героев возносятся на небеса и занимают места среди звезд, чтобы наблюдать за покинутым ими миром и направлять деяния живых. Поэтому их так много, ведь с тех пор, как на землю ступила нога первого эльфа, прошло столько времени.

Я молчал, завороженный рассказом и плавно текущим мягким голосом. Жуля, если хотела, могла зачаровать кого угодно.

— Иногда некоторые герои хотели вернуться, и им дозволялось вновь родиться на земле. Если же кто-то пытался сойти вниз в таком обличьи, то его изгоняли навек из звездного сообщества. Такие могли стать богами, могли стать изгоями. Со временем их места могут поменяться, и последние становятся первыми, сбрасывая прежних кумиров. Но во все времена не известно достоверно, кто же все-таки находится наверху, а кто — внизу. Быть может, все благополучие лишь кажущееся, и на самом деле последний бродяга является королем, а император роется в отбросах…

Я взглянул на девушку, удивленный философскими мудрствованиями. Она смотрела вверх, по щеке стекала слеза. Жуля увидела, что я заметил это, смутилась и быстро вернулась в пещеру.

Постояв еще немного и поразмышляв над происшедшим, я, чувствуя себя как-то совсем не так, тоже покинул свежий воздух. Пора было снова засыпать.

Жуля уже улеглась и отвернулась к стене, укрывшись одеялом. Видимо, спала. Я добавил немного хвороста, устроив таким образом, чтобы горел подольше, и забрался в постель. Что-то в душе было не на месте. Я начал разбираться в чувствах, но какое-то странное нечто не позволяло, скрывая важную деталь, без которой головоломка не складывалась.

Девушка яростно заворочалась в своей стороне, пытаясь, видимо, найти удобное положение. Я закрыл глаза и молча вслушивался в шуршание, а затем — в тихий шум реки, доносившийся до сюда как еле слышный шелест.

Кто-то тронул меня за руку.

— Хорс, ты не спишь?

Жуля, закутавшись в одеяло, присела рядом и смотрела на меня.

— Я… Мне холодно… Одной, — прошептала девушка, смущаясь, но не отвела взора.

Глаза у нее оказались такого глубокого черного цвета, что я едва не утонул. Тут же вспомнил, что совсем недавно они были голубыми, резкая смена показалась необычной. Но… Разве это важно?

Я сел и прикоснулся к ее щеке. Жуля тут же склонила голову, сжав ладонь между щекой и плечом. Я взял руку девушки и поцеловал, как совсем недавно, но гораздо более нежно. Что-то такое происходило… фундаментальное, очень важное, от чего зависело многое. Словно сотрясались сами основы мироздания. Почему мне так казалось? Не знаю…

Жуля подалась вперед и коснулась губами щеки. Я тут же чуть повернул голову и встретил ее уста своими. Вот к чему все шло!

Я обнял девушку и прижал к себе. И тут же последний кусочек головоломки встал на место. Нет, конечно, проблемы, которые привели меня сюда, еще далеко не решены, однако какие-то достижения все же есть, хотя и незапланированные… Боги, какой сухой язык, — вздохнул я. Об этом следует говорить благоговейно — или не говорить вообще.

Я разобрался в том, что беспокоило меня последние дни. Понял, какое чувство заставляло искать общества Жули, слышать ее голос, ощущать прикосновения — пусть мимолетные, но все же… Даже если я всего этого не осознавал, что-то медленно рождалось во мне, развивалось и грозило сейчас выплеснуться наружу.

Боясь не сдержаться, я остановил свои жадные руки и просто обнял девушку. Не сбрасывая одеяла, она забралась под покровы, улеглась и прижалась ко мне спиной. Я осторожно обнял ее за талию, не позволяя себе хватать где-то еще. Потом девушка развернулась лицом и уткнулась мне в шею. Я зарылся в ее волосы, с наслаждением вдыхая пьянящий аромат.

Наш мир создан сложно. Применительно к определенной теме, можно рассуждать, что о вещах деликатных говорят по-разному, от полного умолчания до самых откровенных речей. И все же я считаю, что здесь может, должно быть лишь три варианта. Благоговейно, либо похабно, либо никак. Равнодушный, сухой рассказ о таинствах любви опошляет ее куда сильнее, чем самый похабный, с многозначительными подковырками, подмигиваниями и откровенными ухмылками. Благоговейность же воздает должное всему тому возвышенному, что было сказано за время существования цивилизации. Молчание… А что — молчание? Что может быть красноречивее и мудрее него?

Жуля прикоснулась губами к моей шее. Едва-едва, почти незаметно — столь невесомым был поцелуй. И все же… Теперь я понял, что влюбился, ибо готов был все отдать за еще одно такое проявление нежности.

Рука моя гладила Жулю по голове. Девушка шумно дышала; впрочем, я тоже. Жулю пробила нервная дрожь, я постарался успокоить ее. Получилось. Вскоре девушка задышала спокойнее и глубже.

— Жюли.

— А?

— Мне кажется… что… я люблю тебя…

Послышалось какое-то шевеление, тонкая прохладная ладонь выскользнула из-под одеяла, легла мне на грудь, скользнула к руке. Жуля оперлась о меня и приподнялась, заглянула в лицо.

— Скажи это еще раз, — попросила она.

— Я люблю тебя, — прошептал я, и обнял ее, привлек к себе, закрывая губы горячим поцелуем. — Жюли. Жуля…

Что мне реальность, что вымысел, если я люблю и — о боги! — любим? Никто не выбирает судьбу, но если бы предоставили выбор — восстановить разум или остаться здесь, в сотворенном больным мозгом мире, я бы выбрал последнее. Всему причиной она…

— Я люблю тебя, — шептал я снова и снова, ласково и трепетно прикасаясь к ее коже, гладя живот, спину и руки, целуя в шею, лоб, глаза, губы. С безмолвного обоюдного согласия мы освободились от стесняющего движения, сковывающего свободу, разделяющего нас одеяла. Жуля опять дрожала отчего-то; я обнял ее и успокоил поцелуями.