Через полчаса они разошлись, тихо, стараясь не стучать дверью, и, уходя, каждый еще раз взглянул на него от порога.

Он поднялся с постели через три дня. Николая не было дома. Серафима вышла к соседям. На столе у маленького зеркала лежала бритва. Посмотрев на себя в зеркало, он невольно усмехнулся. Бледное, опухшее лицо в рыжеватой щетине, лихорадочные струпья на губах.

Он еще умывался, когда вошла Серафима.

— Наконец-то! — воскликнула она. — А наши все в море. С утра еще вышли, назавтра ждем.

Подавая ему полотенце, она сказала удивленно:

— Помолодели-то как!..

Случайно он дотронулся до ее локтя, потом безотчетно схватил ее руку. Серафима спокойно смотрела ему в лицо. Синие глаза ее смеялись. Чему смеялись они? Варичеву стало стыдно вдруг. Эта спокойная, незнакомая женщина четыре дня боролась за его жизнь. Эта рука его кормила… Хорош он был, наверное… очень хорош! Может быть, сейчас и она думала об этом?

— Вы были для меня матерью, Серафима.

Она отвернулась.

— Не знаю. Зачем об этом говорить…

— Чтобы вы помнили, что я никогда не забуду… Что я сумею заплатить…

— За материнство?

Он заметил, как дрогнули ее губы.

— За все…

Она спросила насмешливо:

— Сколько?

Варичев опустил руки. Медленно он прошел из угла в угол. Серафима стояла у окошка, в синеватом свете утра. Молча она следила взглядом за ним.

Три дня Варичев неотступно думал об этом: ему придется остаться. Здесь, на пустынном берегу, ему придется прожить еще долгое время. Что же, остаться гостем? Нет! Кто знает, может быть, с этого далекого берега мир открывался перед ним. И здесь, после всех испытаний, он начинает свой настоящий путь?.. Он сказал твердо:

— Нет ли у вас какой-нибудь старой робы, Серафима? Я тоже ведь становлюсь рыбаком.

— Ну, в добрый час, Илюша… в добрый час.

Она прошла к сундуку, открыла его и подала Варичеву такую же синюю, новую, как у Асмолова, робу.

— Это запасная… как будто знала я, что пригодится.

Варичев вышел в другую комнату, быстро сбросил тяжелую шубу Николая. Не о чем больше было раздумывать и жалеть. Он начинал новую жизнь. Словно огромная лестница, высокая и крутая, уходящая до небес, возникла перед ним, и это была первая ступень.

Вечером, вместе с хозяйкой, он спустился к реке. Река была рядом, неширокая, спокойная, в пологих берегах. За острым, далеко выдававшимся вперед мысом светилось море. Близкое, свинцовое, оно поднималось отвесной стеной; легкая черта горизонта едва различимо отделяла его от неба.

Две женщины сидели на бревнах, видимо, дочь и мать, перед сетью, широко раскинутой на траве. Заметив Варичева, они поспешно поднялись, и старшая, худая, морщинистая, в длинном черном капоте и таком же черном платке, похожая на монашку, приложила руки к груди.

— Здравствуйте, Илья Борисыч… выдужали, милый?

— Спасибо, выдужал. Вы даже знаете, как меня зовут?

Бойкая смуглая девушка, с косичками, туго стянутыми лентой, с тяжелыми серьгами в ушах громко засмеялась.

— А как же не знать? Кузнец уже песню играет.

— Какой кузнец?

— Есть у нас такой, — сказала Серафима, показав рукой вверх по реке. — Вон, видите, маленький домик стоит? Кузнец живет там, Андрюша. Гусли у него старинные, лет сто им, наверно… Андрюше тоже около этого…

— Пожалуй, и того больше, — заметила старуха. — Он ведь сам роду своего не помнит. А где ни спроси — везде бывал. Память у него чистая.

Девушка покачала головой.

— На гуслях струна порвалась… Самая тоненькая… Другой такой и не сыщешь.

— Что же он поет? — спросил Илья.

— Как поет! — прошептала старуха. — Про все, что видит, поет… А про тебя, милый, говорит, лучшая песня… И лебедем узывает, и оленем — веселый человек!

— Четыре раза он приходил, — сказала Серафима. — Расспрашивал у Николая. — Она вздохнула. — Только, что может рассказать Николай?

Старуха вытерла краем платка глаза.

— Что уж тут… молчальник он у тебя.

Варичев ничего не сказал. Он только взглянул на Серафиму. Теперь у него была одна мысль — узнать этих людей, их жизнь, их внутренний мир.

Девушка опять засмеялась.

— Зато он добрый. Шаль мне подарил.

— Пойдемте к Андрюше, — предложил Варичев. — Интересно его посмотреть.

Он оперся на руку Серафимы. По тропинке, усыпанной голышами, они поднялись на пригорок, где над кремнистой осыпью темнела избушка кузнеца. Серафима постучала в окошко. Никто не ответил. Они подождали минуту. Варичев оглянулся на поселок — маленький, светлый, теснившийся к реке. Три домика, окруженные сараями, рубленными из сосны, стояли рядом, словно прижавшись друг к другу. Низкие березки поднимались у окон. Досчатая мостовая вела к причалу. Там на высоких, соединенных перекладинами шестах сушились сети.

Ничего больше не было вокруг, только тундра, дымящаяся в закате, и одинокая темная ель на мшистом увале.

— Проснулся? — воскликнула Серафима. — Дядя Андрюша, открой!

Они вошли в горницу, украшенную ветвями березы и ели, с полом, усыпанным вялой душистой травой, и Варичев сразу увидел гусли. Они висели над кроватью на косматой медвежьей шкуре — строй серебряных струн в прямой и строгой оправе. В сторонке, у стола, сидел хозяин. Маленький, сгорбленный старик-чукча. Он поспешно встал из-за стола, отошел в угол, раскинув руки.

— А я ведь ждал вас!.. Вчера еще ждал, право слово!.. — Он говорил на чистом русском языке, лишь немного растягивая слова. И Варичеву сразу показалось, что он умышленно замедлял речь, любовно произносил слова, как бы прислушиваясь к тому, что говорил.

— Ко мне всегда гости заходят. Капитаны заходят, матросы, рыбаки… Чай, может, пить будете?

— Нет, — сказал Варичев, садясь к столу.

Серафима ближе подошла к старику.

— Ты песню сыграй, Андрюша… Интересуется Илья Борисыч.

Старик засмеялся тихим, радостным смехом. Не оглядываясь, он протянул руку, снял гусли со стены. Длинные черные волосы его рассыпались по лбу, как будто от порыва ветра. Круглое безусое лицо, густо изрезанное морщинами, улыбалось.

— Я чем умею, тем и встречаю гостей, — сказал он, поднимая дрожащую руку. — Кто хлебом да солью встречает, кто словом добрым.

Словно утомленная, рука его упала на струны, и глуховатый звон медленно наполнил комнату. Был он похож на отдаленный говор прибоя у этих прокованных морозом берегов. С удивлением Варичев смотрел на старика. Короткие, крепкие пальцы быстро бегали по струнам. Раскачнувшись и отбросив волосы со лба, он заговорил, запел; Варичев никогда не слышал таких песен; Андрюша пел о том, что видел: о госте своем, о молодости его, о деревне рыбачьей у студеного моря, о лихих рыбаках. Легкие и простые находил он слова.

Сидя у стены, под веткой березы, еле заметно тронутой багрянцем, Серафима смотрела на Илью. За эти дни, пролетевшие совсем незаметно, она словно уже научилась его понимать.

Сейчас она тоже угадывала: наклонив голову, сдвинув брови, Варичев, казалось, неотрывно слушает песню, но думал он о другом. Серафиме показалось — он смеется про себя, но сдерживаясь. Она подумала о том, как много видел этот человек и каким, наверное, просто глупеньким кажется ему Андрюша. Невольно совсем по-иному взглянула она на кузнеца. Он пел, раскачиваясь в такт песне, то опуская голову к гуслям, то встряхивая щуплыми плечами, косматый, похожий на юродивого, он скорее был страшен со своей радостью и весельем, со своим шаманством на струнах. Ей стало жаль Андрюшу, жаль как родного, словно что-то близкое теряла она. Когда, наконец, утихли гусли и Андрюша бережно снял их с колен, Серафима свободнее вздохнула.

— Интересно, — сказал Варичев. — Вы просто поэт.

— Что? — в смущении переспросил Андрюша.

— Книгу могли бы написать.

Андрюша махнул рукой.

— Ну, книгу… Книга — дело мудреное. У меня от звона все идет… от голоса.

— И верно, — вмешалась старуха. — Давно это у него. Как ударит по наковальне, как зальется — простая вещь ведь железо, — так он все голоса его узнал.