Он, конечно, доплыл бы, если бы не дождевой шквал, как ночь, опустившийся над морем. Крупные, тяжелые капли со звоном и треском посыпались на волну; потом пена стала сплошной и метельной. Ему трудно стало дышать — воздух сделался густым и липким, он старался лишь удержаться на волне, и все это время, с той минуты, когда в молчаливом гневе уходил капитан, до этих бесконечных часов борьбы со шквалом, все время Варичева не покидало чувство смутного, ничем не оправданного стыда, как будто сознание непоправимо нелепого поступка. Он знал, что сможет еще очень долго продержаться на волне, что будет дальше — он не думал об этом. Дальше был мрак, но впереди еще оставалось время, — как велико оно было?.. Возможно, «Дельфин» еще держался, еще не затонул? Он всматривался во мглу — ничего не было видно, кроме белых, кипящих гребней. Где остался корабль — позади или в стороне, — он не мог определить. Он думал о капитане, о взгляде Горюна, — все понятнее становился стремительный ход событий, происшедших за двадцать минут аварии, в ежесекундном ожидании взрыва, в суматохе аврала. Кажется, он, Варичев, действовал меньше всех. Да, он был спокоен… Только один раз, почти срываясь за борт, он потерял самообладание — и то лишь на мгновение. Он был спокоен, когда люди в панике метались по палубе, но они готовили шлюпки, они гасили котлы… Он ничего не делал, все распоряжения его — у штур-троса, на баке, даже в радиорубке — запаздывали немного. Люди делали свое дело быстро и четко, хотя, казалось, палуба жжет им подошвы, и все же, может быть, именно медлительность его была наибольшим действием? Не передавал ли он матросам спокойную уверенность свою? А это значило очень много! Но тот факт, что он остался на мостике, не подчинившись распоряжению капитана, как понят он командой? Самоубийство — не подвиг. Нет, Варичев презирал самоубийц. Все знали — они не могли это не знать, — почему он остался. Пусть же там, на шлюпках, его мужество будет примером. Только ради этого остался он на корабле. Возможно, здесь, на этой широте, будут замедлять ход суда и печальный сигнал сирены напомнит о Варичеве, и матросы «Дельфина» будут рассказывать о своем штурмане, и капитаны скажут: это был человек.

Странно, однако к такому поступку Варичев шел уже давно. Он понял, что теперь лишь выразил себя; длинная цепь событий вела его к этому. Он всегда хотел быть впереди. Нет, он не мог видеть себя рядовым. Вот он помнит зиму тридцатого года, корабль, замерзший во льдах, свет луны, густой и дымный над пустыней торосов. Три месяца дрейфовал по Берингову морю корабль. Матросы по утрам скалывали вдоль его бортов лед. Глубокой ночью, в немой тишине, Варичев нередко просыпался и подолгу лежал с открытыми глазами: ему чудилось слышным движение льдов. Тихий звон несся откуда-то снизу, из трюмов. Каждая заклепка и доска переборок проникалась этим лихорадочным звоном…

Накинув теплый бушлат, Варичев выходил на палубу. У трапа, весь серебряный от инея, дежурил вахтенный матрос… Залитая лунным светом пустыня лежала вокруг, в мглистом, сияющем тумане тонули ее горизонты; это был лунный мир — мертвый, окаменелый, — холодным огнем горели кристаллы льда, смутные тени дрожали и таяли над равниной.

Теперь такой далекой и совсем нереальной казалась та большая жизнь городов, железных дорог, веселых селений, как будто действительно все зигзаги и петли дрейфа были самим Стиксом, как нередко шутил капитан.

Варичев много знал о зимовках, но то, что пришлось ему самому увидеть и пережить бесконечной ночью в тридцатом году, нисколько не было похоже на рассказы полярников — обыденней, проще и, главное, неизмеримо скуднее оказалась эта жизнь. Она упорно ставила его в ряд, по какому-то необъяснимому ранжиру, а он все время как бы сдерживал свой бунт.

В конце января, после четырех дней пурги, в ясное морозное утро, Варичев поднялся в каюту капитана. Это был старый полярник, потомственный моряк, он даже помнил времена парусного флота.

Наклонив седую голову, он молча выслушал штурмана, потом поднялся из-за стола, медленно прошелся по каюте. Варичеву показалось — для капитана не был неожиданным этот утренний визит. Кажется, он ждал его именно сегодня. Едва обернувшись, он сказал:

— Я понимаю вас…

И за все время, пока, немного сбиваясь, Илья излагал свой план, капитан не сказал ни слова, только перекладывал бумаги на столе.

На корабле было десять пассажиров. С этой группой опытных, бывалых, но береговых и утомленных рейсом людей Варичев решил добраться до материка, чтобы дальше, на оленях, они выехали в Анадырь и на фактории.

Капитан согласился. Он крепко пожал ему руку и внимательно заглянул в глаза. Вечером он вручил Варичеву письмо к начальнику фактории.

Уже на другой день рано утром Илья покидал корабль. Он уходил с корабля, не успев даже проститься со всеми, ему самому не было понятно, почему он так спешил.

Когда на третий день пути впереди показались белые, едва различимые взгорья Чукотки, несмотря на усталость, он смеялся и пел. Чего стоили эти три месяца, проведенные во льдах!

Отдохнув три дня на фактории в теплом просторном доме, где от печки пахло свежей сосной, где спокойная мебель стояла у стен уверенно и прочно, а за окном тонкая береза качала белыми ветвями, Варичев стал собираться в обратный путь. Долго и тщательно увязывал он свой мешок, затягивал пояс на полушубке, проверял компас.

В стекла окна стучался крупный снег. Он шел отвесно, и за время сборов, за эти два часа подготовки, Варичев заметил, что снегопад усилился, что на большом оттаявшем стекле вырос колючий узор.

В комнате находились все десять пассажиров, с которыми прошел он семьдесят миль. Это был крепкий полярный народ — геологи-разведчики, ихтиологи, звероловы. Здесь, на берегу, они чувствовали себя уверенно и спокойно. Сидя на лавках у стены, они молча смотрели на штурмана. Никто не отговаривал его. Еще в пути Варичев сказал: «Я вернусь на корабль».

Что ж, этого требовало дело. Уже завтра половина людей уйдет в тундру, к далеким селениям на золотые прииски Колымы, к Анадырю… Другие пойдут на север по пустынным берегам… Этого тоже требовало дело. Слово, сказанное штурманом, уже было началом дела. Он сам это хорошо знал. И он не ждал ни уговоров, ни длинных напутствий. У двери, в чехле, смазанное машинным маслом, проверенное, ожидало его ружье. Осталось проститься с начальником фактории. Начальник вышел на полчаса покормить собак.

В последний раз в этой теплой комнате Варичев закурил папиросу. Душистый и ощутимо теплый дым заволок перед его взором окно. Он закрыл глаза. В комнате по-прежнему стояла спокойная тишина. Да, это был Север. Варичев знал и Юг — звездные ночи над Черным морем, музыку, доносящуюся из садов, на высоком мостике, сверкающем чистотой, невозмутимо-спокойного штурмана в белом кителе. «Курортные моряки» — он сам это говорил иногда о черноморцах. Его тянуло сюда — к суровым далеким берегам, где человек проверяется каждый день, как проверяется кремень добыванием огня.

Варичев не вернулся на корабль. Ожидалась пурга. Через сутки, впрочем, прояснилось, но ведь корабль не стоял на одном месте, его несло по морю неизведанными, таинственными путями дрейфа.

Он видел сочувствие в глазах спутников. Несколько раз он заново собирался в дорогу. Но каждый лишний час все отдалял возможность возвращения, — а корабль уходил неизведанными путями, — и, наконец, стало ясно, что здесь, в этом спокойном и светлом доме, Варичеву придется жить до весны.

Он гордо примирился. Четыре месяца прожил он на фактории, называя эти месяцы «веком пытки», и лишь весной возвратился в порт. Едва сойдя с корабля, он многое узнал. Спасая судно и грузы, команда, его матросы, те самые моряки, каждого из которых он знал так хорошо, оказались стойкими до конца. В пургу и метель, во льдах, они сумели починить сломанный винт. Пятнадцать дней они жили на льду, но не покидали судно. Они вырвали его из ледяного плена, спасли от верной гибели и возвратились в родной порт. Они возвратились героями… Варичев остался в стороне. Он вскоре узнал, что капитан ушел на другом корабле в тропический рейс и даже все матросы находятся в рейсе. Больше он не расспрашивал ни о чем. Понятно, он не мог спокойно разобраться во всех событиях этой зимы. Да, он не вернулся на корабль. Оказывается, он должен был вернуться. Хотя бы попытать счастья. Местные охотники готовы были помочь. Но разве забыли здесь, в порту, четыре месяца пытки, выдержанной им, ледяную скуку фактории?