В общем, во втором антракте мы уже обменялись адресами, а когда спектакль закончился и нешумная, сосредоточенная, потрясенная публика неторопливо и осторожно покидала зал, я проводил Тихона Мироновича до автобуса.

Две-три минуты мы ждали, пока его односельчане, тоже задумчивые, притихшие, занимали в автобусе места, и, рассеянно глядя на быстро пустеющую, ночную улицу, он негромко, но твердо повторил слова Гамлета из пятого акта: «…Но зачем наружу так громко выставлять свою печаль?»

— Вам особенно запомнилась эта реплика?

Он смущенно улыбнулся.

— Будь я посмелее и живи немного пораньше, я задал бы этот самый вопрос… автору.

— Самому… Шекспиру?

— Был бы я посмелее!

Автобус тронулся, и Тихон Миронович, не очень-то расторопный, суетливо взобрался в салон, еще раз напомнив:

— Так обязательно ко мне… При первом же случае!

Долго дожидаться «случая» газетчику не приходится: летом и осенью того же года я дважды побывал в хозяйстве и дома у Тихона Мироновича и убедился, что человек он увлеченный, отлично знающий свое дело, к тому же на редкость гостеприимный. Мы выходили на сейнере на лов анчоуса, ночевали в шалаше бригады на самой оконечности косы — на этом тоненьком серпе совершенно серебряного песка, заброшенном в лунный разлив моря, много беседовали о жизни, о людях, о книгах.

Так между нами установились добрые отношения с постоянной, неназойливой перепиской: мне было приятно получать от него содержательные, отмеченные тонкой наблюдательностью письма, в которых тепло, занятно, иногда весело он рассказывал о беспокойном рыбацком житье-бытье.

Этим душным и мглистым июлем, когда от зноя устало никла листва городских тополей, а на тихий шорох морской волны с разгоряченных улиц спешили и стар и млад, мне посчастливилось снова уйти в море и навестить Тихона Мироновича в его большом хозяйстве.

Мою телеграмму он получил и, конечно же, к прибытию малого пассажирского суденышка был на берегу. Но меня несколько смутило выражение озабоченности, которое я сразу же приметил на его обычно добродушном лице.

Что-то случилось. Я это понял, но не стал расспрашивать, зная, что не все местные новости — для приезжих, а любопытство не всегда уместно. Мы отошли на три десятка шагов от пристани, и, справившись, в порядке вежливости, о здоровье, дороге и настроении, Тихон Миронович порывисто вздохнул.

— Мне тут в эти дни припомнилось, как мы вместе за принца датского переживали… Большое дело искусство: давняя история, но и нынче за сердце берет. Вот я и подумал: высокие драмы случались не только в замках и дворцах. И в наше деловитое время иной раз обстоятельства так сойдутся, что прояви ты внимание, развяжи узел, запомни, как он сплелся, — запиши, а потом ступай прямо в театр, к режиссеру.

— Не иначе, Тихон Миронович, — заметил я осторожно, — вы что-то хотите мне рассказать.

Он качнул головой, передернул плечами.

— Нет, пожалуй… То есть, если бы я стал рассказывать, получилась бы картина со стороны. Пускай сам Ваня-механик расскажет. Помните нашего Ваню-механика? В прошлый раз он «Победой» отвозил нас на рыбалку Дальнюю. Правда, целый год прошел, и могло забыться…

Нет, я помнил Ваню-механика, его здесь еще величали Умелец, и он оправдывал эту похвальную кличку — мог отремонтировать любой механизм, от судового двигателя до ручных часов. В дороге он, помнилось, рассказывал, как, роясь на свалке, упорно отыскивал детали и, в конце концов, собрал автомобиль, да еще какую машинерию (это его словечко) — скорость набирала она чуть ли ни с места и давала 150 километров в час! Правда, ГАИ запретила ею пользоваться, записав в протоколе, что определить марку этого механизма, по-видимому, нет возможности.

— Так что же с Ваней-механиком? — спросил я Тихона Мироновича. — Авария?

Тихон Миронович достал из кармана свой постоянный «Беломор» и начал закуривать; папироса была измята, и он тут же о ней забыл.

— Пройдемся к нему. Проведаем. Человек Иван компанейский, а там одному скучно.

В небольшом пригожем домике, в стороне от других домов, размещалась местная больница, которая в районе считалась образцовой, — я это знал, — и рыбаки ею гордились. Мы поднялись по чистым тесовым ступеням крылечка, и Тихон Миронович негромко постучал в дверь.

Открыли нам почти тотчас, как будто ждали: аккуратная старушка-няня спросила шепотом:

— К Ване-механику?

Впрочем, она и не сомневалась, что мы к нему, и принесла нам два отутюженных халата.

В одиночной, довольно просторной палате, на белой койке лежал большой человек с забинтованной головой и руками. Койка была стандартная, маленькая, и, наверное, потому он казался громоздким и сильным… Нас он встретил настороженным взглядом, но узнал меня и слабо улыбнулся сухими, пожухлыми губами.

— А, значит, гость?.. Спасибо. Да, спасибо, что пришли проведать. Жаль, что приходится гостя тут, в тихой комнате, встречать.

— Ну, да чего там, — негромко, смущенно заметил Тихон Миронович. — В жизни еще и не такое случается.

Ваня-механик тихо согласился:

— Верно. Случается…

И горько поморщился.

— Все же обидно. Моряк, а потерпел на берегу. И, главное, из-за чего потерпел? Из-за какой-то ерундовины: подумать — из-за автоприцепа! Самая простая вещь: пара колес, ось, деревянная подушка, а на ней ящик. А сколько из-за этого «агрегата» пережито!

Он умолк, покусывая шершавые губы, глядя сквозь прорезь в марле на потолок. Я заметил, что, если ему трудно говорить, мы можем перенести нашу беседу на следующий день, даже на следующую неделю.

— И верно, — согласился он. — Рассказывать об этом трудновато. Не потому, что я такой вот, упакованный: просто кое-что неприятно припоминать.

Поправляя на нем легенькое одеяло, Тихон Миронович сказал:

— Ошибки, Иван, делаются не намеренно.

Он слегка пошевелил рукой.

— Понимаю. Вы, Тихон Миронович, в третий раз меня проведываете, спасибо. Это, знаете, хорошо, если человек хочет выслушать тебя и понять. Словно бы свое плечо подставляет, чтобы тебе ношу облегчить.

Тихон Миронович продолжил свою мысль:

— Ошибки случаются из-за поспешности, а иной раз по недосмотру. Бывает, что резкое слово сорвется, а потом, конечно, пожалеешь. Однако поскольку человек уже обижен, что ему твои сожаления? Ты не подумай, Ваня, будто я оправдываю нашего милицейского деятеля, Коломийца. Он и не нуждается в оправданиях: по форме действовал правильно. Но, тем не менее, погорячился.

— Да, он назвал меня преступником. И еще… рецидивистом. И это при ней, при… Оксане. А я считал и считаю себя честным человеком, хотя и побывал в тюрьме. Ну, зачем он тогда позволил себе такое?

— А теперь он сам приносит тебе передачи.

Ваня-механик порывисто сдвинулся с места и притих.

— Так это же теперь!

— Ну, довольно злиться. Самое главное, что тебя по-прежнему уважают, ты и сам это видишь, Иван.

Больной притаился, задержал дыхание: голос его был еле слышен:

— Нет, я не злюсь. Я знаю: меня уважают, Вон сколько народу здесь побывало! Значит, уважают, только… не она.

Он был наивно-беспомощен и трогательно-доверчив в своих сердечных переживаниях, этот внушительный Ваня-механик, но мы не нашли для него слов утешения и вскоре расстались, пожелав ему скорого выздоровления.

В последующие дни я проведывал его несколько раз: он показывал мне альбом своих фотографий с друзьями детства, с армейскими товарищами, с веселой сельской детворой, черномазой от солнца, — она, по-видимому, любила играть с ним, сильным и ласковым.

Атлетически сложенный двадцатичетырехлетний красавец брюнет, по натуре сдержанный и немногословный, он вернулся из армии слесарем и автомехаником, накрепко привязанным к избранному делу. Его постоянно видели в механической мастерской колхоза то с раздвижным ключом, то с масленкой в руке. Он мог целыми днями заниматься каким-нибудь старым газиком, разбирать его узлы и снова собирать, что-то подтягивать, что-то смазывать, многозначительно вслушиваться в гул мотора. Покончив с одной машиной, он сразу же переключался на другую, занимался лодочными моторами, судовыми лебедками, кому-то чинил патефон, кому-то стенные часы или радиоприемник. Делал все это Ваня-механик словно бы играючи, врачевание механизмов доставляло ему удовольствие, чего он и не скрывал.