Семеро японских рыбаков, что разместились в каютах «Дианы», не раз удивлялись действиям русского капитана. Нужно было прямо держать на юг и они говорили ему об этом, но капитан был недоверчив; почему-то все время он менял курс.

— Разве я могу положиться на ваше слово? — будто оправдываясь, иногда спрашивал он японцев, — Нас, русских моряков, уже обманули на Кунасири: пригласили в гости и захватили в плен… Но, может быть, вы хотите, чтобы корабль разбился на скалах? Утонуть — это просто, сложнее — уцелеть.

Японцы молча соглашались: что ж делать, капитан имел основания не доверять им. Но Рикорд обманывал своих пассажиров, он хранил тайну производимой описи: завершение этого большого дела было как бы заветом Головнина.

Только в августе, долгожданной ясной погодой «Диана» и «Зотик» вошли в залив Измены, и с первого взгляда Рикорд понял, что японцы не теряли времени напрасно: малую крепость они расширили, на берегу был воздвигнут хорошо укрепленный форт. Расположенные в два яруса четырнадцать тяжелых орудий смотрели с этого форта на залив; над крепостью, прикрывая уже не рисованные — настоящие амбразуры, развевались полосы пестрой ткани.

Моряки «Дианы» и «Зотика» были уверены, что сражение начнется если не точас по приходу в залив, то после первого недружелюбного действия японцев. На шлюпе и на бриге все были готовы к бою, но Рикорд оставался по-прежнему осторожным; даже письмо, приготовленное на имя коменданта крепости, он не решился передавать кем-либо из офицеров или матросов, поручив это одному из находившихся на шлюпе японцев.

Сколько раз вместе с лейтенантом Рудаковым перечитывал он и заново составлял это письмо! Вызывающие, гневные слова так и просились на бумагу, однако он сдерживал и себя, и лейтенанта, зная, что следует оставаться до последней возможности осмотрительным и хладнокровным.

В окончательно принятом тексте соединялись вежливость, твердость и грозный на будущее намек.

«Несмотря на неожиданный и неприязненный поступок ваш, — писал Рикорд, — мы возвращаем всех японцев, претерпевших кораблекрушение у берегов Камчатки, в их отечество. Мы уверены, что взятые на острове Кунасири в плен капитан-лейтенант Головнин с прочими также будут возвращены, как люди совершенно невинные и никакого вреда не причинившие. Но ежели, сверх нашего ожидания, пленные наши теперь же возвращены не будут, то для требования оных людей в будущем лете придут вновь корабли наши к японским берегам…»

Четверо бравых гребцов быстро доставили посыльного японца к берегу, и шлюпка сразу же повернула обратно. Встреченный толпой солдат, посыльный вошел в ворота крепости. Судя по времени, он не успел передать письмо, как загремели японские пушки. Ядра взрывали воду очень далеко от кораблей, но матросам на шлюпке пришлось поднажать на весла — шлюпка пронеслась прямо сквозь всплески разрывов.

— Они поторопились, — сказал Рикорд. — Это, наверное, опять от страха. Но сейчас они ознакомятся с письмом.

Посланный японец не возвратился. Его ждали на шлюпе несколько часов. Ворота крепости не открывались. Не могло быть, чтобы комендант так долго обдумывал ответ или пытался выиграть время. По-видимому, он не желал отвечать.

Соблюдая обычное хладнокровие, Рикорд сказал оставшимся шестерым японцам:

— Такова благодарность вашего начальства за то, что мы помогли вам возвратиться на родину, — сначала обстрел из пушек, а теперь молчание. Я мог бы стереть эту крепость с лица земли, но я не хочу напрасных жертв и дальнейших опасных недоразумений. Пусть еще один из ваших отправится на берег и скажет коменданту, что я терпеливо жду ответа.

На этот раз японцы шлюпку не обстреливали, но и второй посыльный не возвратился.

— Все же я удивляюсь вашему терпению, Петр Иванович, — нервно похрустывая пальцами, заметил Рудаков. — Этак мы, пожалуй, отошлем к ним всех привезенных японцев?..

Рикорд сосредоточенно смотрел на берег. Не оборачиваясь, он приказал:

— Пошлите третьего… И пусть этот японец спросит у своих: ждать нашим ответа или возвращаться на корабль?

Вскоре со шлюпки доложили:

— Нам было сказано: возвращайтесь. Солдаты не знают, даст ли комендант ответ.

— Мне начинает нравиться эта игра на нервах, — тихо и зло проговорил Рикорд, — Хорошо, пошлите четвертого. Если понадобится, мы захватим их сотню.

Уже на закате от берега отчалила и направилась к «Диане» малая лодка с единственным гребцом. Это был первый посыльный — Рикорд узнал его еще издали, сгорбленного, седого рыбака, открыто опасавшегося возвращаться на родину.

Японец медленно поднялся на палубу шлюпа и, опустив голову, не глядя по сторонам, приблизился к мостику. Шел он пошатываясь, слегка вытянув руки, будто слепой, и колени его подгибались. Какая-то невидимая преграда встала перед ним, он отшатнулся и упал на колени. Прижимаясь лицом к палубе, он оставался неподвижным долгое время, и только худые костлявые плечи его вздрагивали под синей бумажной тканью халата словно от рыданий…

Рикорд кивнул матросам:

— Поднимите его.

Опираясь на дюжие руки, старик покорно встал. Лицо его было пепельно — серые, впалые, заплаканные глаза смотрели с отчаянием и мольбой:

— Печальная весть, капитан… Страшное преступление! Но ты пощади меня, старика, не я их толкал на это черное дело. Они убили Головнина. И убили всех товарищей его… Но пощади меня, капитан!

Рикорд метнулся по мостику. Ворот стал ему тесен, до боли сжал горло; он изо всей силы рванул борт мундира так, что пуговицы со звоном запрыгали по палубе, и не узнал собственного голоса и смог выкрикнуть только одно слово:

— Месть!..

Громкий топот ног и отрывистые слова команды на минуту заглушили стеклянный звон зыби.

Начальник тюрьмы с изумлением смотрел на пленного офицера. Не могло ли случиться чудо, что русского, которого он отлично знал, минувшей ночью подменили кем-либо другим? Никто из группы моряков, захваченных на Кунасири, до сего времени не унижал себя такими недостойными кривляниями. А этот человек ни с того ни с сего стал отдавать каждому солдату губернаторские почести: падал на колени, прикасался лицом к земле или на долгие минуты склонялся в глубоком поклоне и все это проделывал так неуклюже, что стража не могла смотреть на него без смеха.

С другими пленными он почему-то перестал здороваться, не замечал их, старался держаться в стороне, а если его окликал кто-нибудь из японцев, бросался на окрик бегом и снова униженно кланялся и заискивающе улыбался.

В течение какого-то часа так неузнаваемо переменился Мур, что не только матросы, даже караульные поглядывали на него с опаской: не тронулся ли мичман умом?

Но мичман был вполне здоров; просто он оставался верен себе: скрытный, завистливый и льстивый, он без труда перешагнул ту грань, что отделяет труса от предателя. Пока у него оставалась надежда на возвращение в Россию, он еще держался круга пленных товарищей. Надежда возрастала, и Мур становился приветливее, решительней, отважней. С умением притворяться, с наигранной готовностью на риск, он заставлял товарищей верить себе. Даже чуткого, пристального к людям капитана он сумел обманывать, и уже не раз… Но теперь он все больше раскрывался: шансы на освобождение уменьшались, и Мур прекращал игру: он становился самим собой — жалким, беспомощным, слабодушным и из-за этой скрытой панической трусости готовым на любую подлость.

Головнин понял, когда это произошло, когда мичман Мур окончательно утерял надежду на возвращение. Странной перемене в поведении мичмана предшествовал комический эпизод… Как-то мартовским утром постоянный переводчик, молодой японец Теске, уже неплохо обучившийся русскому языку, привел еще одного гостя. Пожилой, дородный, с двойным маслянистым подбородком человек оказался землемером и астрономом. Моряки приняли его сначала за повара. Через плечо японца свешивалась целая гирлянда больших и малых, начищенных до блеска сковородок… Нес он их, будто рыцарские доспехи, важно и молодцевато. Под рукой держал небольшой самогонный аппарат и запас «сырья» — сумку, наполненную рисом. По всей видимости, гость был любителем хмельного и неспроста не расставался с этой новинкой японской техники — походным аппаратом.