Утром во время прогулки Мур подбежал к Головнину. Бледный, растрепанный, со следами бессонной ночи на лице, мичман выглядел поникшим и жалким.

— Простите меня, Василий Михайлович… Я одумался. Да, я пришел в себя. Теперь я вижу, что вы были правы… Только бежать, и немедленно! Они возлагают на нас ответственность за действия Хвостова. Это — месть. И значит, наша судьба решена…

И прерывистый голос, и решимость во взгляде, и выражение лица не притупили той настороженности и недоверия, которые Головнин испытывал к мичману. Однако теперь, не забывая об осторожности, следовало использовать колебания Мура, вырвать из-под его влияния двух матросов.

— Договоритесь с Васильевым и Симоновым, — сказал он. — И еще один вопрос: как быть с Алексеем?

Мичман наклонился так близко, что Головнин ощущал виском его горячее дыхание.

— Алексей обязательно с нами… Он знает съедобные травы, коренья, он будет нужен нам. А если в дороге он окажется лишним… не беспокойтесь, я все устрою.

Головнин не понял:

— То есть?

— Я его уберу.

Вот он каков, этот Мур: он готов убить товарища по плену. Хорош красавчик с застенчивой улыбочкой, с заискивающим голоском!

— Выбросьте эту глупость из головы, мичман… Все за одного и один за всех, до последнего биения сердца. Так, и только так! Вечером начинаем сборы в дорогу. Через два-три дня мы уйдем.

Казалось, этот срок испугал мичмана. Позднее, оставшись в клетке вдвоем с Хлебниковым, Мур спрашивал растерянно:

— К чему же такая спешка? Я думаю, только для того, чтобы подготовить, убедить Алексея, нужно не менее двух недель. Истинно говорит пословица: семь раз отмерь, один отрежь.

Хлебников хмурился, отвечал неохотно:

— Японцы-то отмерили уже не семь раз, больше… Несмотря на ваше происхождение из немецких дворян, они успеют за эти две недели и… отрезать! Я говорю о вашей голове, мичман.

Мур еще пытался бодриться:

— Не смейте меня запугивать! Я не из робкого десятка. Я согласен к побегу даже через два дня.

Головнин не подготавливал Алексея, как это советовал мичман, со всеми предосторожностями. Он прямо сказал курильцу:

— Мы собираемся бежать, Алексей… Готовься.

Курилец вздрогнул, сгорбился, поднял руки, будто собираясь защищаться.

— Это неправда… Не может быть, капитан!

— Мы доверяем тебе тайну, как другу.

Алексей смотрел широко открытыми и словно невидящими глазами.

— Как другу… Я понимаю. Однако это погибель, Василий Михайлович. Да, это погибель. — Он глубоко вздохнул и резко выпрямился, расправив плечи. — Вы доверяете… Ого? Доверяете?.. Да я за это доверие десять раз умереть готов. Я с вами, капитан, и клянусь — это честно.

План бегства, предложенный Головниным, был прост и давно уже им обдуман. После полуночи, когда пленные засыпали, а караульные уходили в свою сторожку, нужно было проскользнуть в дальний угол, к двери, ведущей в уборную, перерезать деревянный брус и открыть эту дверь. Затем оставалось перебраться через ограду. Легкий и прочный трап можно было сплести из матросской парусиновой койки. Шесты, на которых сушилось белье, могли заменить оружие. Против сабель, копий и ружей с этими палками, конечно, не устоять, но Шкаев сказал уверенно:

— Смелость города берет, а рыбачью посудину возьмет и подавно!

Головнин с радостью заметил, как дружно все согласились со Шкаевым.

Теперь только и оставалось — дождаться восточного ветра. С восточным ветром на море ляжет туман — надежное укрытие для беглецов. Быть может, через день, через сутки после того, как будет захвачен рыбацкий баркас, исчезнет и опасность погони, и лишь одним воспоминанием, похожим на тяжелый сон, останется в памяти моряков далекая страна — Япония.

…Желанный восточный ветер подул через два дня. Прильнув к узенькому окошку, Головнин видел, как, медленно переваливая через взгорья, заволакивая овраги и перелески, с моря неторопливо полз первый сизый косяк тумана.

Лица моряков были по-прежнему суровы, но стали как будто светлее, — капитан понимал их сдержанную решимость и радость. В тот вечер он должен был окончательно условиться с ними о часе бегства. Что ж долго раздумывать? Они покинут темницу сразу же после полуночи, чтобы к утру быть уже далеко.

— Счастье нам улыбается, мичман, — сказал Головнин, идя навстречу Муру и протягивая ему руку. — Заметили, какая погода? Мы будем на свободе через несколько часов!

— Это… серьезно? — будто о чем-то незначительном спросил Мур, не глядя на капитана. Головнин почувствовал, как тревожно ударило сердце.

— Вы в курсе дела, мичман. Я назначаю час…

Мур усмехнулся небрежной, деланной усмешкой:

— И даже назначаете час освобождения? О волшебник! Но прекратите шутки, капитан. Неужели вы до сих пор считали меня глупцом?

Головнин шепнул ему, показав глазами на караульного:

— Тише!..

Мур нарочно повысил голос:

— Я хочу, чтобы это знали все: и вы, и Хлебников, и матросы. Я никуда с вами не пойду. Слышите? И больше не приставайте ко мне с вашими благоглупостями. У меня нет ни малейшего желания быть пойманным и болтаться с петлей на шее даже в такой надежной компании, как ваша.

Из темного угла, от своей деревянной переборки, к ним неслышно шагнул Хлебников.

— Мичман… Но это же предательство!.. Вы способны предать?

Быстро и воровато, будто опасаясь удара, Мур взглянул на его руки: простоватый, не блиставший образованием штурман давно уже вызывал у него неприязнь. «Мужик! Он смеет указывать дворянину!» Этих слов мичман, однако, не произнес; хотелось уколоть штурмана еще больнее. Он тихо засмеялся:

— Вы называете это предательством, голубчик? В вас чувствуется опытный заговорщик. Я частенько прислушивался к вашим разговорам с матросами и спрашивал себя: а не из тех ли вы мужиков, что барские поместья поджигали? Вот вы смутились… Значит, верно? Подслушивать секреты — это уже предательство, Хлебников. Пытаться поссорить меня с капитаном — жалкая, плебейская выходка. Впрочем, я не собираюсь обучать вас правилам приличия. Были бы мы на свободе и оказались бы вы дворянином, я просто отвесил бы вам пощечину, мужик!..

Он резко обернулся, собираясь отойти в сторону, но капитан удержал его за локоть.

— Я повторяю вопрос штурмана: вы способны и на предательство, Мур?

Мичман нервно передернул плечами, с усилием высвободил локоть.

— Я ничего не знаю о ваших планах. Я твердо решил остаться в заключении и терпеливо ждать своей судьбы. Ваше безрассудство может погубить и меня… Поэтому будет значительно лучше, если мы прекратим наше знакомство.

— Все ясно, — очень тихо прошептал капитан. — Теперь мне все ясно, немецкий дворянчик!..

Хлебников сказал равнодушно, так, словно Мура и не было здесь и речь шла о самом обычном деле:

— Если вы прикажете мне убрать предателя, я это исполню, капитан.

Почти всю весну и все лето 1812 года в Охотском море гремели штормы. Старожилы сурового края — рыбаки, охотники, оленеводы — говорили, что не помнят таких нескончаемых непогод.

Когда, следуя за «Дианой», маленький бриг «Зотик» вышел на дальний рейд, люди, оставшиеся на берегу, ужаснулись: крутая обрывистая волна с разлету подняла и погребла под собой беспомощное жалкое суденышко… Лишь через долгую минуту малый кораблик с надломленной мачтой кое-как вскарабкался на следующую волну.

Казалось бы, «Зотик» немедленно должен был возвратиться. Но, отряхиваясь, как живой, на гребнях волн, отчаянно сопротивляясь их неудержимой силе, «Зотик» упрямо гнался за «Дианой», будто боялся от нее отстать.

В серой полосе тумана за высокими всплесками гребней, словно навек, утонули два корабля.

Путь к острову Кунасири был очень долог. Рикорд не мог уклониться от выполнения приказа: медленно продвигаясь на юг, отстаиваясь в туманы на якоре, штормуя в открытом океане, постоянно рискуя кораблями в неисследованных проливах, он продолжал опись Курильской гряды.