— Скажите, господин Рикорд, вы давно были в Петербурге? А, понимаю, давно. Когда отъезжаешь от столицы даже на сотню верст, незаметно теряется ощущение той политической атмосферы, в которой живут его императорское величество и правительство, атмосферы особенно изменчивой и сложной в наши необычные времена… Вы были в России очень давно — Охотск, и Камчатка, и русская Америка не в счет. Это — самые дальние окраины, где о важнейших событиях нередко узнают через год или через два года… Вам не следует спешить в Петербург, все равно в столице вы ничего существенного не добьетесь.
— Я изумлен, — тихо проговорил Рикорд, и голос его дрогнул. — Может ли столица остаться равнодушной к судьбам людей, которые попали в смертельную беду, выполняя задания правительства?
Губернатор еле приметно покривил губы.
— В подобных вопросах, господин офицер, заранее заключен ответ. Но критика правительства, надеюсь, не ваша область деятельности? Я слышал о Головнине, о его уходе из Кронштадта и вместе со многими соотечественниками приветствовал мужественного капитана. Мне очень досадно, что какие-то ничтожные самураи осмелились напасть на команду русского императорского корабля. Однако не кажется ли вам, что время для этого нападения японцами выбрано не случайно? Голландские купцы уже довольно прочно обосновались в Японии, и они, конечно, с готовностью доносят японцам о всех событиях в Европе. Не сомневаюсь, что японскому правительству известно о победах Наполеона. Однако известно ли вам, господин офицер, что его войска расположены в Варшавском герцогстве? Пруссия и Австрия стали его послушными лакеями и отдали ему свои армии. Знаете ли вы об этом? И еще доверяю вам, как военному: мы в самом спешном порядке укрепляем Ригу и строим крепость в Бобруйске. У нас уже ведутся мобилизации. Возможно, что в этот час, когда я с вами беседую, русские армии уже сошлись с армиями Наполеона у наших западных границ. Война может грянуть со дня на день, и это будет не какая-то второстепенная кампания где-то на окраинах России — это будет суровое испытание, не меньшее, чем при нашествии монголов.
Губернатор, впрочем, ошибался, думая, что моряк с «Дианы» отстал от событий на несколько лет. В Охотске, в Якутске, при встречах в пути он с жадностью ловил каждую новость и уже здесь, в Иркутске, успел познакомиться и беседовать с офицерами. Даже в далекой Сибири чувствовалось приближение большой военной грозы. И все же Рикорд не ждал, чтобы к его сообщению губернатор отнесся так равнодушно.
— Я успел передать капитану «Дианы» записку, — сказал Рикорд. — Я заверил его и матросов, что родина не оставит их в беде. Тот залив, где японцы пленили наших моряков, мы назвали заливом Измены… Еще несколько минут назад я не мог бы допустить и мысли, что это название может приобрести совсем иной, такой неожиданный и трагический смысл.
Губернатор резко отбросил бумаги и, громыхнув креслом, встал из-за стола;
— Измена?.. И вы хотите сказать… не со стороны японцев? Но выражайтесь яснее, господин офицер!..
— Я обещал возвратиться в Японию и выручить пленных. Я, офицер русского флота, вынужден изменить своему слову? Но разве никто не поймет в России, что не я в этом виноват?
— Вы очень смелы, — заключил губернатор, прямо, испытующе глядя Рикорду в лицо. — Я бы сказал, до подозрительного смелы… Но поскольку вами руководит благородное чувство патриота, я прощаю вам неосторожное слово. Итак, для вас не имеет никакого смысла дальняя дорога в столицу. Оставайтесь в Иркутске и ждите решения правительства. Сегодня же я перешлю ваше донесение в Петербург. Я поддержу ваше ходатайство.
Рикорд поклонился и, опираясь на палку, волоча искалеченную ногу, медленно вышел из кабинета. В приемной ждали несколько посетителей: какие-то франты купеческого типа; какая-то дама, вся в брошках, перстнях, ожерельях, звенящая и сверкающая, будто карусель. Она первая вбежала в кабинет, и через полуоткрытую дверь Рикорд слышал ее капризно-наигранный голос:
— Что это за странные визитеры? Я могу подумать, мой милый, что вы принимаете беглых солдат?..
Купчики-франты осматривали моряка молча, удивленно и вызывающе. Он неторопливо одел шляпу, закурил трубку и, громыхая палкой, прошел мимо этих холеных барчуков, пустив в лицо одному из них густую струю дыма…
* * *
Записка, полученная Головниным, была нацарапана ржавым гвоздем на измятом клочке бумаги. Долго, до боли в глазах, всматривался капитан в еле приметные царапины, однако смог разобрать лишь несколько разрозненных слов. Все его попытки соединить эти слова в какую-то осмысленную фразу не удавались. Было понятно только одно: Хлебников пытался предупредить капитана о какой-то серьезной опасности.
Загадочную записку передал капитану переводчик Алексей. Утром, когда караульные вывели Алексея в коридор на прогулку, он три или четыре раза прошел у самой каморки Головнина, напряженно вглядываясь сквозь решетку в лицо капитана. Головнин приблизился к решетке и спросил чуть слышно:
— Что случилось?
Словно в испуге, Алексей отшатнулся и прошел дальше по коридору. Стража не особенно наблюдала за курильцем: отсюда не было никакой возможности бежать. Кроме того, солдаты знали, что бежать в одиночку, да еще утром, Алексей ни за что не решится. Они стояли у двери, глядя на тюремный двор, увлеченно разговаривая о чем-то. Алексей уловил эту минуту и бросил сквозь решетку смятый клочок бумаги. Головнин сразу же наступил на записку и долго стоял у решетки, пока солдаты не вышли во двор.
Что хотел сообщить Хлебников? Его подпись обозначалась отчетливо: расписываясь, он слегка повернул гвоздь, и ржавчина осталась на извилистой вмятине. Она осталась и на словах: Камчатка… исправник Ломакин… курильцы… Алексей… будьте осторожны… надежда…
Головнину понадобилось несколько часов, чтобы в слове «Камчатка» рассмотреть еще несколько букв: теперь начало этой фразы читалось: «Камчатский исправник Ломакин»…
Будучи в Петропавловске-Камчатском, Головнин ни разу не слышал фамилии Ломакин. Возможно, что такой человек и действительно существовал и даже побывал на «Диане», но какое отношение мог он иметь, этот исправник, к пленным морякам в Хакодате?
Неожиданная догадка поразила Головнина: могло же случиться, что Хлебников сошел с ума? В этом жестоком плену и сам капитан иногда чувствовал себя на грани… Какое несчастье! Хлебников был прекрасным товарищем, решительным, никогда не терявшим самообладания. В неусыпных изменчивых планах бегства, с которыми капитан не расставался, именно Хлебникову он собирался поручить одно из решающих заданий.
Вечером Алексея заставили убирать в коридоре. Выждав удобную минуту, Головнин спросил:
— Что с Хлебниковым? В своем ли он уме?..
— После узнаете, — прошептал Алексей, покосившись на караульного. — После…
Головнин протянул сквозь решетку руку, взял его за локоть.
— Что означает записка? О какой опасности он пишет?..
Алексей высвободил руку и с усердием принялся мести пол.
В начале сентября губернатор снова потребовал к себе пленных. Казалось бы, следствие давно уже было закончено — с малыми и большими перерывами оно продолжалось почти пятьдесят дней, — но страж законов в Хакодате не унимался; каких-то показаний ему еще не хватало, поэтому он придумывал все новые вопросы, пытаясь даже подсказывать ответы.
Как обычно, перед допросом пленных усадили на скамьях, во дворе замка, и Хлебников поторопился занять место рядом с капитаном. Глядя на легкие тучки, плывшие в вышине, он проговорил вздыхая:
— Погоды стоят чудесные, только бы плыть и плыть… Кстати, вы заметили, Василий Михайлович, что этот старик, приставленный к нам недавно, все время прислушивается к нашему разговору? Быть может, он знает по-русски? Мне точно известно, — их переводчик говорил, — что в Хакодате есть человек, который жил одно время в Петропавловске.
— Я не мог прочитать твою записку, — сказал Головнин. — Спрашивал у Алексея, но тот не ответил. Что серьезное произошло?
