Капитан-лейтенант Петр Рикорд ни на один час не задерживался в Охотске. Он привел «Диану» на этот знакомый рейд невредимой и, поручив командование шлюпом одному из помощников, потребовал у начальника порта лошадей.

— Еду в Иркутск. Да, прямо к губернатору. Если он останется безучастным, еду в самый Петербург. Военная экспедиция в Японию необходима немедленно, иначе наши моряки погибнут. Что будет в дальнейшем, если мы простим самураям такие подлейшие дела?

Начальник Охотского порта, капитан Маницкий, старый друг Рикорда и Головнина, служивший вместе с ними еще в английском флоте, был потрясен событиями на Кунасири.

— Я готов вместе с тобой, Петр Иванович, идти в Японию на выручку нашим друзьям. Есть у меня небольшой бриг — «Зотик», может, и он пригодится? На собственный риск пошлю его вместе с «Дианой» и даже разрешения не спрошу. Шуточное ли дело — переписка с Петербургом! Одна только дорога чего стоит, да еще канцелярии, инстанции, сановники, бюрократия… Пускай разбираются потом, посылаю «Зотик», и точка!

Он добыл наиболее выносливых, лучших лошадей и не посмел задерживать Рикорда. В осеннюю слякоть, через горные перевалы, через бескрайние болота, тундру и тайгу капитан-лейтенант отправился в путь с надеждой не только добраться этой же зимой в Петербург, но и возвратиться обратно.

В Якутск он прибыл в конце сентября и, несмотря на отговоры людей, знавших эти края, не дожидаясь, пока установится санная дорога, выехал верхом в Иркутск.

От станции до станции по 45 верст. Иногда в течение дня Рикорд проезжал по два таких перегона. Никто и никогда за время существования планеты не заботился здесь о дорогах. Крутые горные тропы по берегам Лены, заваленные буреломом, пересеченные промерзшими речками и ручьями, для неподкованных якутских лошадей были непроходимы. Первое время Рикорд подсчитывал, сколько раз падал под ним конь, сколько раз проваливался в затянутые обманчивым льдом полыньи. Потом он сбился со счета: по скользким, застывшим накипеням — так называли эти ледопады сибиряки — упавших лошадей приходилось буксировать, как бревна. Случилось, на крутом оледенелом косогоре Рикорд не успел высвободить ног из стремян. Лошадь с полной рыси прянула в сторону и заскользила по откосу. За близкой кромкой обрыва сквозь чахлый кустарник тускло блеснула зыбь реки. И на кустарнике лошадь не удержалась: подмытый сильным течением на извороте русла, кустарник рухнул с огромной глыбой земли… Рикорд услышал крик; сорванный, хриплый голос показался ему незнакомым. Это проводник-якут пытался в последние секунды предупредить спутника об опасности. Гибкие серые струи реки заблестели прямо перед глазами. Они позванивали долгим волнистым звоном, как тонкий металл…

Свыше двух часов на узком ледяном припае, под глинистым обрывом, на котором мерцали изломы накипени, Рикорд не приходил в себя. Разорвав на нем китель и рубашку, прильнув ухом к груди, проводник вслушивался в удары сердца. Оно звучало все отчетливее и упрямей. Счастливый случай! Это ледяной припай, засыпанный землей и щебнем, задержал всадника и лошадь. Сразу же за хрупким краем припая над подводной каменной грядой тяжело погромыхивал водоворот.

— Напрасно ты спешил, моряк, напрасно! — говорил проводник, имевший привычку рассуждать вслух. — Теперь мы будем очень долго ехать до следующей станции. А потом ты будешь лежать в постели и ждать, когда установится санная дорога и заживет твоя сломанная нога…

Рикорд открыл глаза.

— Нет, я не буду лежать в постели. Я очень спешу, друг мой, и не имею права задерживаться даже на сутки. Что с лошадью? Сможет она продолжать путь?

— Лошадь искалечена. Придется оставить ее в тайге. Трудно придется нам на этом перегоне.

— Все равно мы едем. Помоги-ка мне выбраться на тропинку. Мы не имеем права задерживаться ни на час.

Повисая на плече проводника, волоча сломанную ногу, он медленно взобрался на косогор. Глухая тайга простиралась вокруг на сотни и сотни верст. Ветер гудел над лесистыми перевалами, будто над штормовым океаном. С хмурого неба сеялся мокрый снег. Сколько же еще раз должны были сменяться эти ущелья, горы, долины — угрюмый и словно бесконечно повторявшийся пейзаж? Хватит ли у Рикорда сил одолеть всю Сибирь, доехать до Петербурга и возвратиться, обязательно возвратиться в Охотск еще этой зимой? Он вспоминал далекий Кунасири, берег, очерченный белой каймой прибоя, и капитана, стоявшего на отмели перед этой зовущей далью, словно перед своей суровой судьбой. Чудился Рикорду голос капитана: «Вы конечно, вернетесь за нами?..»

Стиснув зубы, Рикорд повторял два слова:

— Мы вернемся!..

На берегу порожистой горной речонки проводник остановил коня. И ему, человеку, рожденному и выросшему в тайге, было скучно на этой печальной дороге. Снова меняя повязку на ноге спутника, он рассуждал вслух:

— Это не ты говоришь, моряк, это говорит твой сон. Ты спишь все чаще, и кровь идет у тебя изо рта. А нога твоя совсем почернела, плохо, да, очень плохо! Если мы еще вернемся, это будет чудо, как в твоем счастливом сие. Только ты, пожалуй, умрешь, даже не увидев Иркутска.

Он знал, что как только Рикорд придет в себя, опять прикажет;

— В дорогу!..

Так от станции к станции, по просекам, по первому льду таежных рек, измученные, покрытые ссадинами и грязью, небритые, в изорванной одежде, они продолжали упрямый путь, и когда со скалистого кряжа ночью далеко впереди, на отлогом берегу Ангары, замерцали огни Иркутска, Рикорд невольно спросил у проводника:

— Ты тоже видишь город? Ну, правду скажи, видишь?..

— До Иркутска осталось пятнадцать верст, — сказал проводник.

Рикорд засмеялся:

— Пятнадцать!.. Значит, мы проехали три тысячи верст, и это за тридцать шесть дней, и по таким дорогам!.. Веришь теперь, приятель, что мы доберемся и в Петербург?..

Проводник удивленно покачал головой.

— У тебя верное сердце, моряк. Теперь и я люблю твоих товарищей, тех, что остались где-то на острове.

…Иркутский губернатор смог принять Рикорда только на следующий день, после обеда. До поздней ночи в доме губернатора веселились званые гости, и поэтому с утра «хозяин Сибири» чувствовал себя утомленным. Какой-то морской офицер, прибывший из Охотска, был до неучтивости настойчив: этого офицера следовало примерно отчитать, чтобы и другим он передал, каковы железные порядки здесь, в губернском городе.

Особенно возмутило губернатора, — что офицер даже не нашел нужным как следует приглянуть за своей внешностью: побрит он был из рук вон плохо; подозрительные ссадины на лице не запудрены; китель на нем неновый, ношеный, да еще какая-то дубина в руке. Только и оставалось бы, чтобы этой дубиной он на самого губернатора замахнулся…

— Чем могу быть полезен? — сухо справился «хозяин Сибири», уже не глядя на офицера. — Докладывайте покороче, я очень занят…

— Речь идет о чести русского флага и флота, — сказал офицер.

— О, это слишком громко! — равнодушно заметил губернатор.

— Тем не менее это именно так… И речь идет о судьбе русских моряков, вероломно захваченных в плен японцами.

Доклад офицера был краток и деловит — ни единого лишнего слова, восклицания или жеста. Рикорд рассказывал о нападении японцев, о своем прибытии в Охотск, о пути из Охотска в Иркутск так бесстрастно, словно и не был участником этих событий. Что поразило губернатора — это неслыханно краткий срок, в течение которого моряк успел добраться до Иркутска.

— Я знаю сибирское бездорожье, особенно в сторону Якутска, — молвил он, несколько смягчаясь. — Должен сказать вам откровенно, вы мчались, будто на крыльях.

— Сегодня же я готов отбыть в Петербург, чтобы получить приказ о военной экспедиции в Японию, — сказал Рикорд.

— Вы думаете, это очень просто? — спросил губернатор, рассматривая какие-то бумаги.

— Но наши моряки в плену! Они ничем не вызвали провокационного нападения японцев.

Откинувшись на спинку кресла, губернатор продолжал просматривать какую-то рукопись, время от времени внося поправки карандашом.