— Случайно я слышал ваш разговор… Мне так интересно было знать, успешно ли справился с делом Якушкин?.. Теперь я знаю: он, право, молодец! Но я не мог у него расспрашивать, почему-то он не разговаривает со мной, хотя — в чем же я перед ним провинился? Как я завидую Якушкину! Он выполнял ваше личное поручение! Когда же… когда вы доверите и мне что-нибудь важное, значительное? О, я знаю, и завтра ваш выбор опять падет на него… Но как я хотел бы находиться завтра вместе с вами!

Почему-то капитана тронул и облик Мура, и его робкий, просящий тон. Мичман понимал, конечно, что встреча с японцами в крепости может быть опасной. Значит, маленький Мур не из робкого десятка, он искал опасности? Впрочем, разве сам он, Головнин, будучи таким же мичманом, не мечтал о настоящем деле и не стремился отличиться? Когда-то подмеченные неприятные черты Мура теперь словно стерлись, растаяли в памяти Головнина. Он глубоко уважал своих отважных офицеров и матросов и гордился ими. Нелюбимый многими в экипаже, Федор Мур искал испытаний. Возможно, он стремился мужеством, примером завоевать любовь товарищей? Было бы неправильно, если бы капитан отказал ему в этом.

— Хорошо, — сказал Головнин. — Завтра вы отправитесь со мной в крепость.

Мичман порывисто схватил его руку, прижал к груди и тут же испуганно отпустил. Головнин не сделал ему замечания. Он прошел в свою каюту и прикрыл дверь. С минуту он сидел у стола, слушая доносившийся через открытый иллюминатор плеск зыби. Вспомнилось, как когда-то, в далеком Кронштадте, в тесной каюте боевого корабля «Не тронь меня» маленький кадет Головнин так же сидел у иллюминатора, взволнованный недавним сражением в Финском заливе, доблестью русских моряков, первой наградой «За храбрость», полученной из рук самого адмирала… Почти такая же ночь, только немного светлее, плыла над рейдом, и так же певуче-прозрачно позванивала зыбь. Да разве в те минуты кадет Головнин не готов был расцеловать всех матросов и офицеров, с кем участвовал в том памятном бою?.. По-детски искренний, взволнованный жест мичмана, порывистое движение, каким схватил он руку капитана, откликом, веянием юности тронули Головнина, пробуждая в памяти так много воспоминаний…

— Учить мужеству, — проговорил он вслух, — это значит всегда и везде помнить о родине и о доверенном ею деле. И еще это значит учить беззаветной дружбе.

Поздней ночью, уже засыпая, он снова подумал о маленьком мичмане: «Будь смелым… Ты заслужишь уважение товарищей».

Утро было безветренное, просторное, синее, какие лишь изредка выдаются в этих краях. Еще вчера тяжелая свинцовая вода теперь стала дымчатой и прозрачной. Густые собранные струи света, колеблясь, текли в глубину. Нос шлюпки легко и свободно, казалось, совсем без усилия раздвигал воду.

Дозорные в крепости заметили капитанскую шлюпку еще в те минуты, когда она отходила от борта «Дианы». Три важных чиновника, облаченных в парадные халаты, заранее вышли из крепостных ворот и спустились на берег встретить гостей.

Головнин решил высадиться у самой крепости и теперь впервые рассматривал японскую твердыню с такого близкого расстояния. Ночью японцы убрали размалеванные щиты, и крепостца выглядела маленькой, строенной наспех, нисколько не имея грозного облика, свойственного сооружениям этого рода.

Штурман Алексей Хлебников, сидевший у руля, — рыжеватый, мускулистый детина с внимательным взглядом и застенчивой улыбкой, — пошутил:

— То ли осиное гнездо, то ли муравейник! А расковырять такую хламиду и со шлюпа не мудрено…

— Не мудрено, штурман, сделать глупость, — строго сказал Головнин. — Доброе дело труднее дается.

— Вот именно! — запальчиво воскликнул маленький Мур. — И нужно забыть подобные разговоры!

Хлебников удивленно взглянул на него, пожал плечами и ничего не ответил. А Головнин подумал, что мичман стал излишне петушиться и нужно будет напомнить ему, чтобы не подавал голоса, когда об этом не просят.

После очень длинного приветствия, в котором торжественно рядом с фамилией капитана вспоминались и солнце, и звезды, и луна и которое Алексей полностью не смог перевести, японец сказал, что будет счастлив развлечь дорогого русского гостя разговором, пока в крепости закончатся последние приготовления к встрече.

Разговор, однако, не клеился: Головнин спросил чиновника о названии отчетливо видневшегося отсюда мыса, которым оканчивался на севере остров Мацмай, а чиновник, вздохнув, ответил, будто он никогда не интересовался подобными названиями. Не знал он и какова ширина пролива, глубок этот пролив или мелок, имеются ли течения и насколько они опасны для мореходов.

— Беседовать с тобой, голубчик, действительно «счастье»! — в сердцах сказал Головнин. — Спроси у него, Алексей, торгуют ли они с главным островом Нийоном и сколько времени идет туда парусное рыбачье судно?

Японец ответил уклончиво:

— Сроки дороги зависят от ветра: можно плыть медленно и быстро. А расстояние… Кто же его измерял? Уважаемый капитан, конечно, знает: и дорога, и торговля — дело счастливой судьбы.

В этой скучной беседе прошло больше часа. Наконец-то из крепости дали сигнал, и чиновник сказал, что теперь он окончательно счастлив — он может сопровождать милых его сердцу гостей.

Головнин приказал матросам вытащить шлюпку на берег. Поняв его распоряжение, японец с улыбкой поклонился. Алексей перевел его слова:

— Очень хорошо! Мы вполне доверяем друг другу…

У шлюпки Головнин оставил одного матроса. Кроме мичмана Мура, штурмана Хлебникова и переводчика Алексея, с ним были еще три моряка, матросы первой статьи Спиридон Макаров, Дмитрий Симонов, Григорий Васильев. Они несли подарки, приготовленные для начальника крепости, — дорогие отрезы шелка и сукна.

Не эта малая крепость с пестрым тряпьем на флагштоках, с изображениями драконов, солнца и луны поразила капитана и его спутников своим балаганным убранством. Их поразило количество солдат, разместившихся в тесном дворике. Не менее четырехсот человек, все вооруженные ружьями, саблями, копьями, кинжалами и луками с набором стрел, они сидели вокруг площади с видом ожидания какого-то известного им сигнала.

— Не может быть, — негромко сказал Хлебников, — чтобы столько военных постоянно находилось в такой малой крепостце… Наверное, их собрали со всего острова.

— Пожалуй, — согласился Головнин. — Посмотрим, к чему она собрана, эта ватага.

Посредине площади была раскинута просторная полосатая палатка. Ни на минуту не задерживая гостей на дворе, чиновник провел их в палатку.

Головнин осмотрелся, невольно вспомнив виденную когда-то в дешевом издании сказок лубочную картинку, изображавшую какого-то воинственного калифа. Начальник крепости с сонным маслянистым лицом важно восседал на высоком стуле, держа в руках металлический жезл, от которого через его плечо тянулся шелковый шнур. Одет вельможа был в дорогие шелка; на поясе его висели две золоченые сабли. Три свирепого вида оруженосца — один с копьем, другой с ружьем, третий с золоченым шлемом, на котором сверкала эмблема солнца, — сидели за его спиной, несколько изогнувшись, будто готовясь к прыжку.

Рядом, на стуле пониже, сидел его помощник, уже знакомый Головнину, тоже охраняемый тремя оруженосцами.

По сторонам палатки, облаченные в черные латы, каждый при двух саблях, расположились восемь чиновников. По-видимому, сонный вельможа внушал им и уважение и страх — они не сводили с него робких взглядов.

Головнин сделал обычный легкий поклон; оба начальника встали, подняв левые руки ко лбу, и как бы переламываясь в поясницах.

Головнину предложили невысокую скамейку, но матрос Шкаев поставил прихваченный с корабля стул, и, отодвинув скамейку, Головнин присел напротив старшего вельможи. Мичман, штурман, переводчик и матросы заняли скамьи несколько позади.

— Мне очень приятно, почтеннейший капитан, — неожиданно звонким, девичьим голосом произнес вельможа, пристально оглядывая Головнина, — да, так приятно видеть вас под этим кровом… Надеюсь, ваше здоровье вполне благополучно?