Крытая большими циновками палатка была расположена здесь же, на галечном откосе. В пятый или в шестой раз справляясь о здоровье капитана, начальник пригласил его в палатку. Здесь начались угощения рыбой и икрой, чаем и какими-то сладкими кореньями, напитком саке, и табаком, и новыми неожиданными вопросами:

— Как это называется? — спрашивал японец, не переставая улыбаться. — Пуговица? О, как красиво! Как это приятно звучит — пуговица!

Головнин приметил, что каждое новое блюдо приносили разные люди. Они приходили в палатку и оставались здесь — все вооруженные, замкнутые, знающие что-то, о чем нельзя подавать вида. Так постепенно в палатке собралось до двух десятков японцев. Головнин решил, что вежливости уже отдано положенное количество вопросов и ответов, и спросил начальника, когда он разрешит получить продукты и сколько нужно будет заплатить?

— Мой дорогой капитан! — почти закричал японец. — Вы говорите, десять мешков рису? Но почему так мало? Двадцать мешков! Нет, что я говорю? Тридцать!..

— Вы очень щедры, господин начальник! — заметил Головнин.

— Меня подкупает ваша скромность, добрейший капитан! Что значат, в конце концов, какие-то десять мешков рису? И потом, вы так мало просите рыбы и зелени.

— Я не просто прошу, а спрашиваю: можно ли купить?

— Вот именно: купить! Но вы так скромны с этой просьбой… Десять мешков рису. Ха-ха!.. Я был бы готов, милый капитан, отдать вам все богатства этого острова. И не только острова — океана. Но, к сожалению, это может остаться лишь мечтой. В крепости находится начальник постарше меня. Я не имею права отпустить даже одного мешка рису, даже луковицы, уважаемый капитан…

— Болтун! — равнодушно сказал Головнин, досадуя, что напрасно истратил столько времени, и поднимаясь с циновки.

— Вот именно: болтун! — весело воскликнул японец. — Красивое слово: болтун… Что означает это слово?..

— Скажи ему, Алексей, что этим словом он может при знакомствах рекомендоваться. Пусть и в документе своем запишет: болтун…

— Я очень рад, — сказал японец. — Я напишу своей жене, что получил от вас новое, такое громкое имя!

Покидая палатку, Головнин какие-то секунды испытывал чувство близкой опасности, почти физическое ощущение ее. Быть может, еще один шаг — и здесь что-то должно было свершиться. Он опустил руки в карманы мундира, прикоснувшись к холодноватому металлу пистолетов и вошел в расступившуюся группу вооруженных японцев.

Что заставило их расступиться? Возможно, стремительное появление матроса Васильева, который шагнул навстречу своему капитану с ружьем в руках?

С берега донеслась песня, знакомая, русская песня, слышанная еще в Рязани. Пели ее три матроса, оставленные на шлюпке. Слаженные сильные голоса свободно плыли над гаванью, уносясь в океан, и была в этой песне душевная ясность и молодая, уверенная удаль, для которой словно и не существовало ни опасностей, ни преград.

«Похоже, они расступились перед этой песней», — подумал Головнин.

Вечером «Диана» переменила якорную стоянку, приблизившись к крепости на расстояние пушечного выстрела. Капитан вызвал к себе мичмана Якушкина, молодого, исполнительного, очень любознательного офицера, о котором на шлюпе говорили, что Якушкин обязательно хочет все видеть собственными глазами и готов для этого забраться даже в кратер вулкана.

— Кажется, вы хотели побывать на берегу? — спросил Головнин. — Сейчас предоставляется такая возможность. Возьмите шлюпку и гребцов и отправляйтесь на берег. Впрочем, далеко от шлюпки не отходите. Второй офицер обещал снабдить нас рыбой. Получите рыбу и возвращайтесь. Будьте очень осторожны. Люди должны быть вооружены.

Смуглое лицо Якушкина просияло; личное поручение капитана было для мичмана большой честью. Уже через две минуты шлюпка отвалила от борта; мысленно Головнин похвалил мичмана за расторопность.

Шлюпка возвратилась к «Диане» ночью. Мичман гордился доставленным грузом: такую большую, нагулянную кету давненько уже подавали команде на стол. Японцы очень вежливо встретили Якушкина, спрашивали о здоровье капитана шлюпа, снова приглашали Головнина в гости, в крепость.

— Правду сказать, — докладывал мичман, — не ожидал такого ласкового приема.

— Мягко они стелят, — заметил Рикорд. — Не пришлось бы кому-нибудь из нас жестко спать…

Якушкин еще находился под впечатлением встречи на берегу:

— Все же нельзя не отметить их предупредительности. Когда я сказал, что капитан приедет завтра, они побеседовали между собой и офицер мне ответил: «Если будет туман, пусть уважаемый капитан не приезжает. В этой гавани, — говорит, — при тумане очень опасно плавание. Как ни печально промедление, — говорит, — но риск был бы еще печальней!»

— А не кажется ли вам, мичман, — неожиданно и почему-то строго спросил Рикорд, — что не этот риск их заботит? Туман — хорошее прикрытие для внезапной атаки. Этого они и опасаются и, значит, по-прежнему не доверяют нам. Кроме того, возможно и еще одно обстоятельство: им нужно выиграть время, чтобы получить инструкции из своей столицы: как обращаться с нами, оказывать помощь или опять открывать пальбу?

Головнин с интересом слушал своего помощника.

— Пожалуй, ты проницателен, Петр Иваныч. И осторожен. Но излишняя наша недоверчивость может лишь усилить их подозрительность. Что же ты предлагаешь?

— Я предлагаю: капитану остаться на борту шлюпа. На берег поеду я.

— А капитан… испугался?

— Нет. Капитан нездоров.

— Они ждут именно капитана, — сказал Якушкин. — И они просили, чтобы с капитаном прибыло несколько офицеров.

Головнин подмигнул Рикорду:

— Как хочется мичману побывать в японской крепости!

Якушкин отступил на шаг, щеки его порозовели.

— Истинная правда! Они просили об этом.

Глядя на дальние, смутные огоньки крепости, Рикорд проговорил в раздумье:

— Если так, меня еще больше смущает это приглашение.

Головнин прикоснулся ладонью к его плечу:

— У тебя, как вижу, ночь мрачных предчувствий, Петр Иваныч. А вспомни-ка остров Тана! Пожалуй, на этом милом островке могли бы произойти некоторые неожиданности. Что, если бы мы не попытались расположить к себе туземцев? Ждала бы нас дальняя голодная дорога и неизбежные жертвы. Но ведь японцы — не дикари. Это страна древней, самобытной культуры. Не верю, нет, не могу поверить, чтобы после объяснений, приветствий, взаимных угощений, после того, как они убедились, что мы — мирные моряки и не замышляем против них ни нападения, ни обмана, — чтобы после всего этого они вдруг допустили какую-нибудь коварную выходку. Друг, Петр Иваныч, этого не может быть!..

Рикорд молчал, по-прежнему всматриваясь в дальние проблески огней.

— Принимаю решение, — сказал Головнин. — Завтра, одиннадцатого июля, я отправляюсь на берег. Мы не возьмем с собой оружия, чтобы окончательно доказать японцам наше доверие к ним. — Он усмехнулся: — Если там, в крепости, нас окружит целый гарнизон, оружие все равно не поможет… Все же когда-то нужно будет наладить отношения с этими людьми. Посол Резанов был слишком надменен. Хвостов и Давыдов — лихие вояки, от дипломатии были далеки. Мы будем говорить с ними доверчиво и просто, как с друзьями. Кто знает, возможно, это оставит добрый след в отношениях между двумя державами.

— Вы — командир корабля, и это ваша воля, — произнес Рикорд тоном, в котором уже не слышалось предостережения. — По крайней мере, высокая цель оправдывает риск.

У двери своей каюты Головнин еще издали заметил смутную тень. Человек, наверное, расслышал шаги капитана и быстро спрятался за надстройкой.

— Кто это здесь на всенощной? — громко спросил Головнин.

Мичман Мур отозвался не тотчас; голос его дрогнул то ли в смущении, то ли в испуге:

— Извините… Я не решался… Я очень прошу меня извинить…

Он вышел из-за надстройки; теперь, в слабом свете звезд, Головнин видел его бледное лицо, контур щуплых плечей и наклоненной головы.

— Не понимаю: за что извинить и на что вы не решались?