Только в деле службы их разделяла определенная строгая дистанция. Никто не подумал бы, глядя со стороны, что этот сдержанный, властный капитан и его исполнительный, расторопный помощник, для которого, казалось, важнее распоряжения начальника не было ничего на свете, два такие несхожие между собой человека: замкнутый, всегда серьезный Головнин и веселый, стремительный Рикорд были сердечными друзьями.

В этом дальнем походе в ясные, тихие вечера, в тропиках, когда океан горел и сиял живыми потоками света, слушая мерный гул парусов, неторопливо шагая вдоль палубы шлюпа, они мечтали вслух о России, о будущих трудных, крутых ее путях.

Однажды Головнин сказал:

— Вот мы ругаем придворных, министров — всю эту льстивую бездарь, что окружает царя. Но главная-то причина в чем? Кто хочет постоянно держать наш народ во тьме и бесправии? Кто видит прямую опасность в просвещении народа?

— Самодержавие, — ответил Рикорд.

— Правильно. И, значит, должны найтись люди, беззаветные, верные сыновья народа, которые не задумываясь рискнули бы собой…

Рикорд насторожился:

— Рискнули собой для…

— Для родины, — сказал Головнин.

— Это значит?

— Это значит, нужно уничтожить самодержавие. Уничтожить! Ты правильно понял меня, Петр: убить царя.

— Тогда найдется другой…

— Нет, не позволить. Заменить самодержавие таким строем, чтобы в управлении государством приняли участие передовые бескорыстные люди.

Рикорд долго молчал. Гудели паруса. Медленно и могуче вздымалась грудь океана.

— Это очень опасные мысли, Василий, — наконец сказал Рикорд. — За это… Впрочем, ты сам понимаешь…

— Я знаю. За это — виселица.

— Однако все дело в том, что я целиком и полностью разделяю твои мысли. И знаю, что многие офицеры нашего флота, армии, государственные чиновники, мастеровые люди тоже так думают.

Тогда их дружба была скреплена еще и тайной: безграничным доверием и общей мечтой.

В этот ночной тревожный час Головнин отчетливо вспомнил свой разговор с Рикордом и вспомнил пламя заката на близкой волне и живое, могучее дыхание океана. И еще вспомнилось, как это пламя будто бы отразилось в глазах лейтенанта, — он был, конечно, не из робкого десятка, его товарищ по скитаниям.

— Помнишь, Петр, мы говорили как-то о царе, — сказал Головнин. — Только любовь к родине, сыновья, безграничная любовь могла навеять и утвердить такие мысли. А теперь та же любовь к родине, к нашему флоту, к чести нашего флага должна пробудить в нас такие силы, чтобы мы сделали даже невозможное… Ты понимаешь, о чем я говорю? Мы должны вырваться из плена. Подорвать, потопить судно — это значит нанести родине урон. Мы сами забрались в ловушку, сами должны и выбраться. Пусть знают наши бывшие друзья-приятели, что русские моряки предпочитают гибель в бою сдаче корабля и плену.

Рикорд стремительно выпрямился, отступил на шаг.

— Я готов исполнять любое ваше приказание…

— Пушки на всякий случай к готовности, — чуть слышно проговорил Головнин.

На рассвете к трапу «Дианы» подошла английская шлюпка. Рослый детина в чине лейтенанта, держа у груди пакет, поднялся на палубу и спросил командира. Головнин ответил на приветствие, принял пакет, здесь же прочитал письмо Корбета… Какая честь! Оказывается, капитан Корбет тоже его узнал и только по недостатку времени отказал себе в удовольствии пожать мужественную руку русскому боевому соратнику. Впрочем, капитан будет иметь это удовольствие еще сегодня, если Головнин соизволит приехать к нему.

Подчеркнуто учтивый тон письма не удивил и не обманул капитана «Дианы». Он знал эти «изящные» манеры английских аристократов. Даже когда они вешали захваченных наполеоновских солдат, руководивший казнью офицер приговаривал:

— Извините, господа, но одну минутку вам будет неприятно…

Будто о чем-то второстепенном, в конце своего письма Корбет сообщал, что посланный им офицер останется на шлюпе, так как до прибытия командора судно будет считаться задержанным.

Головнин не задавал английскому лейтенанту вопросов. Все было ясно. При встрече с Корбетом он выяснит обстоятельно, есть ли надежда на освобождение шлюпа. Он кивнул англичанину!

— Хорошо. Можете оставаться.

Два незначительных эпизода, которые произошли, вернее, неприметно промелькнули в это утро, Головнин вспомнил намного позже. Теперь он не счел их заслуживающими внимания. Однако еще здесь, в Саймонс-Бее, ему следовало бы внимательнее присмотреться к невысокому, юркому, с холеным, по-девичьи нежным лицом человеку, служившему на «Диане» в чине мичмана. Это был обрусевший немец, мичман Мур.

Присланный Корбетом лейтенант, как видно, сразу же почувствовал себя на задержанном корабле хозяином. Для начала он решил осмотреть судно и неторопливо двинулся в сторону носовой части, но откуда-то из-за пристройки прямо перед ним встали два дюжих матроса. Хмурые лица, плечи, будто литые из чугуна, руки запущены в карманы.

— Освободите дорогу, — приказал лейтенант.

Старший матрос покачал головой и ответил по-русски:

— Не понимаю…

Лишь мельком, издали, Головнин приметил эту сценку: два рослых, невозмутимо спокойных матроса и перед ними растерявшийся англичанин. Откуда-то появился мичман Мур. Он бросился к матросам, грозя кулаками:

— Пр-р-ропустить!..

Матросы нехотя отступили в сторону. Угодливо кланяясь англичанину, шагая, как в танце, замедленно и на носках, мичман Мур повел незваного гостя вдоль палубы шлюпа.

«И что он так лебезит?» — подумал Головнин, впервые заметив вкрадчивые манеры Мура, но, впрочем, тут же позабыл о малом происшествии, у него, командира корабля, теперь появилось одно неотложное задание.

Он открыл свою каюту и достал из ящика письменного стола пакет с инструкцией Адмиралтейской коллегии. Инструкция была секретной. Этот порядок существовал уже не первый десяток лет: какой бы державе не принадлежал корабль, в случае, если он отправлялся в плавание для открытий, инструкция всегда являлась тайной, доверенной только капитану. А теперь этот секретный документ Головнин должен был уничтожить, сохранив в памяти его содержание.

Он развернул гладкий, плотный лист гербовой бумаги, быстро пробежал глазами текст…

Огонек был трепетный и синий и очень робко коснулся уголка развернутого листа. Потом бумага задымилась и вспыхнула жадным пламенем, и когда документ уже догорал, Головнин не увидел, но почувствовал, что кто-то стоит сзади… Он обернулся. За раскрытой дверью каюты стоял Мур.

— Что вам угодно? — строго спросил Головнин.

Тонкие губы мичмана покривились; глаза смотрели и вкрадчиво, и испытующе.

— Я испугался… Я думал… Я увидел дым…

— Не беспокойтесь, Мур. Я сжег секретный документ.

— Секретный? Это какой же?..

Головнин усмехнулся. Ему показалось потешным испуганное лицо мичмана.

— Какой? Я уже сказал вам: секретный. Можете успокоиться. Пожар кораблю не грозит.

Не думал капитан «Дианы», что позже ему доведется с горечью вспомнить этот мимолетный эпизод.

…На своем фрегате «Нереида» капитан Корбет встретил русского гостя учтиво и даже торжественно. Два офицера у верхней площадки трапа салютовали вскинутыми шпагами. Палуба, однако, была пустынна; как видно, капитан распорядился, чтобы экипаж не проявлял любопытства.

Они прошли в офицерский салон, где уже был накрыт обеденный стол. На это свидание Корбет не пригласил никого из офицеров. Только молчаливый служитель стоял у буфета, вытянувшись и почтительно опустив голову.

— Мой боевой друг! — внезапно преображаясь, воскликнул Корбет и взял руку Головнина обеими руками. — Кто из нас еще недавно мог бы подумать, что эта встреча произойдет на самом краю земли и при таких печальных обстоятельствах? Не странно ли, право, что мы, друзья, испытанные огнем, сегодня являемся врагами? Странно.

Невероятно! Вот человек, сражавшийся под флагом самого Нельсона, и ныне этот человек — мой противник.