Васильков не поднимался на ноги. Он стрелял лежа и успел сбить с зубчатого гребня двух человек. На него набросились сразу трое. Они навалились на штурмана, сплелись в один клубок. Четвертый пошел на Игната, держа в отведенной руке тесак. Игнат опять приподнял приклад, он сделал обманное движение — скользнул, откачнулся назад, словно падая, срываясь на скосе камня, — и ударил врага ногой под локоть. Сталь звякнула о камень, и солдат поспешно наклонился, чтобы поднять тесак, но приклад опустился раньше, чем тот успел выпрямиться и броситься на Игната.
Когда Шаповалов обернулся к штурману, уже не надеясь увидеть его в живых, на откосе скалы он увидел только двух человек. Высокий, длиннолицый гитлеровец, медленно, словно крадучись, отступал к гребню скалы, а за ним, маленький, широкоплечий, вытянув длинную, тонкую шею, так же осторожно двигался Васильков. Освещенная волнистым светом, длинная финка багрово поблескивала в его руке. Сзади, на подъеме скалы, неподвижно лежали два солдата.
— Что?.. «Языка» захотели?.. — свистящим шепотом произнес Васильков. — Мы вам покажем «языка»!
Игнат перебросил в руках винтовку и выстрелил не целясь. Солдат пошатнулся, прыгнул и повис на гребне скалы. Шаповалов не успел высказать штурману своего изумления, радости, восторга… Снизу, из-за скалы, с очень близкого расстояния грянул выстрел. Васильков обронил финку, неловко подогнул колени, свалился на бок и соскользнул по крутому наклону камня. Сквозь хрипение и предсмертный стон, наклонясь над штурманом, придерживая его поникшую голову; Шаповалов услышал последние, прощальные слова:
— Вот и все… Финиш, как говорят англичане… И просто, и не страшно… Совсем не страшно… Иг-нат-ка…
Шаповалов поднял его на руки, донес до шлюпки и передал Пасечному, сказав:
— Героев хоронят с почестями. Это — герой…
Старый матрос молча снял фуражку с мокрой седой головы.
А чудо, в которое не верил Васильков, все-таки свершилось. Снова заработала машина корабля, и могучие лопасти винта взвихрили, яростно вспенили воду. Весь содрогаясь от киля до клотиков мачт, скрипя стальными ребрами и всеми швами, пароход медленно сполз с камней.
С берега это заметили не сразу. Вероятно, они заметили сначала буксирный катер, уходивший в открытое море…
Шлюпка пронеслась быстрее обычного. За ней промелькнула вторая. Это отходили бойцы отряда. Два раза, обеспокоенный, окликал Пасечный «флотского товарища», но Игнат твердо решил уходить последним.
Пулемет был перетащен теперь на самый берег, на звонкую гальку, омытую прибоем. Шаповалов остался здесь с двумя бойцами. Ракета погасла, и берег покрыла чуткая ночь, насыщенная острым запахом водорослей и морской воды.
Лежа на голышах, прислонясь щекой к холодноватому гладкому камню, Шаповалов слушал молчание берега. Чудилось, близко похрустывают осторожные шаги. Синяя зарница метнулась в небе, приоткрыв лесистые вершины гор. Ветер донес волну порохового дыма… Эти последние минуты, проведенные на черном берегу, как будто в полусне пережил Шаповалов. Шаги ему не чудились: шаги действительно звучали, приближаясь, нарастая, становясь все отчетливей и смелей… Он приказал перенести пулемет в шлюпку, и матросы осторожно налегли на весла. С берега донеслись негромкие голоса. В них легко было различить изумление, озабоченность, тревогу… Кое-как пристроившись на корме шлюпки, Игнат слегка развернул пулемет, и сплошная, без перебоев очередь сыпнула по берегу, по звонким, брызгающим искрой голышам. Оттуда, из ночи, донесся протяжный вой, выкрики, свист; хриплые, тревожные слова команды. Громко звякнули уключины, и стало слышно дыхание гребцов, шлюпка рванулась и полетела.
Ярким, золотым шнурком в небе повис след ракеты. Он долго тянулся, разматываясь, этот огненный шнур, забирался все выше и выше и щелкнул, разорвался каскадом голубизны, густым, летучим бураном света.
Корабль уходил в море… О, это была правда! Он уже разворачивался к югу. Он набирал ход.
Матросы на веслах одновременно закричали. Их лица просияли, ликование светилось в глазах. Шаповалов тоже что-то кричал. Он не мог припомнить ни слова. Странное дело: все люди в шлюпке совершенно позабыли о себе, — корабль уходил все дальше, а они смеялись, кричали, топали ногами. Гитлеровцы уже метались за линией прибоя, устанавливая пулеметные сошники.
В минуту, когда увидел Шаповалов уходящий корабль, он не подумал о том, что именно теперь и начинается самая ответственная часть операции. Нужно было спешить. Успех или неудачу решала какая-то одна минута. На корабле медлили. Они ждали шлюпку. Катер был уже очень далеко. А шлюпка, будто назло, шла неторопливо, вразвалку, так, что казалось, это сверкающее огнем и светом пространство нисколько не сокращалось.
Смутно помнил Игнат, как вцепился он в леер трапа, как чьи-то руки схватили его, рванули вперед, почти понесли…
Береговая батарея открыла неистовый огонь. Снаряд угодил в грот-мачту, пониже салинга. Мачта качнулась и рухнула на палубу, сбивая вентиляторы и калеча лебедки. Кто-то крикнул испуганно:
— В трюм!.. Скорее в трюм… Полундра!
Игнат побежал за этим человеком. В трюме номер четыре уже горели факелы. Люди метались по ровному настилу снарядных ящиков, забивая, гася огонь. Знакомый матрос с лицом удивленно смешливым, держал на руках дымящийся ящик, он прижимал его к животу, стараясь закрыть полами бушлата, чтобы погасить ярко тлевшие искры… В узкую пробоину со свистом врывалась вода. Матрос опомнился и бросился к пробоине, отталкивая ящиком двух тяжело припавших к борту людей.
Сколько времени провел в этом трюме Шаповалов, он не мог сказать. Они заделали девятнадцать пробоин. Четыре раза гасили пожар. Груз лихорадил под ногами, зловеще поблескивали в просветах меж досок медные ободки.
Так и уснул здесь Игнат, весь в копоти и гари, в ссадинах и синяках; свалился на ящик и уснул.
Груз из трюма номер четыре пришлось переносить в другие трюмы. Работала большая часть команды и даже раненые бойцы. У котлов оставались два человека. Они стояли бессменную вахту — двенадцать часов. Судно шло медленно, слишком медленно, и несколько раз останавливалось в открытом море. Дважды налетали «юнкерсы». Они сбросили шестнадцать фугасных бомб. Рухнула и вторая мачта. Вдребезги разнесло рацию. Склонясь над разбитым аппаратом, как будто уснул радист.
И все же корабль был еще жив. Машина опять начинала работать. Медленно вращался дейдвудный вал, передавая винту свою силу. Корабль продолжал путь.
В полдень третьего дня он был замечен в виду Туапсе. В порту его уже не ждали. Разбитая рация молчала. Не встал, не проснулся молодой, поседевший радист… Посылать в порт связного Вежелев не счел нужным. Он рассчитывал, что судно прибудет раньше связного. Их мог бы выручить буксирный катер, однако и сам он плелся сейчас на буксире, с мостиком, разбитым в щепы, с порванным штуртросом, с развороченной и перекошенной кормой. Маленький корабль дважды пытался отвлечь огонь противника на себя, и ему это удавалось.
Когда на дальнем рейде Туапсе показалось диковинное судно: без мачт, с наклоненной вперед и как бы падающей трубой, с надстройками необычайной формы, — из порта полетели запросы: «Кто? Куда следует?.. Название судна?..» Странный корабль не откликался. Он медленно приближался к портовым воротам, останавливался, заметно меняя курс, двигался зигзагами, полукругами, углами… С бронекатера, который вышел навстречу неизвестному судну, вскоре была получена радиограмма. Дежурный радист выбежал на балкон. Бледный, всклокоченный, с трясущимися руками, он размахивал клочком бумаги, прыгал у перил и, показывая на море, выкрикивал одно слово:
— Волков!.. Волков!..
Тогда гудки и сирены стоящих в порту кораблей дружно затрубили победный привет, и на мачте над Управлением порта взвились цветные флаги, а на мол, на причалы, даже на дальний, разбитый волнорез выбежали все, кто был в этот час в порту: грузчики, штурманы, машинисты, матросы, крановщики, зенитчики, рабочие ремонтных бригад, каменщики, плотники, водолазы, — и все они сняли фуражки или взяли под козырек, когда исполосованный, исхлестанный осколками корабль, со знаменем, реющим над кормой, медленно приблизился к причалу.
