— И вам понравился Стамбул?
— Нет, — сказал Игнат. — Грязно, пестро, воняет…
Женщины засмеялись.
— Но бухта Золотой Рог, говорят…
— Красивая. Нет спору. Однако от турков это не зависит.
— А вот Аравия… Васильков рассказывал: таинственная страна… Бедуины в чалмах, с копьями, как сто лет назад… Шейхи, эмиры, сеиды…
Игнату показалось, что она испытывает его в чем-то. Втайне он позавидовал Василькову: ловок же на язык!
— Не понимаю, где он все это видел? Я видел нищих, черных людей, грузчиков, голых и очень голодных. Они утащили у нашего повара банку со смальцем и ели без хлеба, отталкивая друг друга, даже поссорились из-за этой банки… Врет ваш Васильков.
— Я знаю, что врет, — сказала Нина. — А слушать его интересно, хотя и смешно. Вы не такой, Игнат, совсем не такой.
Шаповалов взглянул ей в глаза — она не сказала: хорошо это или плохо?
Он виделся с нею еще три раза: случайно встретился на берегу, а потом, возвратясь из рейса, принес ей шаль. В военкомате предупредили, что крейсер будет завтра, постригли, послали в баню и приказали ждать в порту. Он отпросился на час и пришел в тополевый переулок проститься.
Спокойной и доброй лаской повеяло на него от сада. Знакомое крылечко как будто звало к себе. Ветка яблони, уже отяжеленная плодами, качалась на подпорках из стеблей подсолнуха. Ему открыли сразу же, как в то, первое, утро, когда он явился с камбалой, трепыхавшейся на спине, и он уже протянул руку, но… на пороге стоял капитан.
Волков поморщился.
— Чем могу служить?
— Я хотел… Я, понимаете, ухожу в плавание. Надолго. На крейсере я теперь служу.
Капитан присмотрелся внимательней: не пьян ли? Он колебался, уже собираясь захлопнуть дверь.
— Ну, и что же?
— Проститься хотел… Нина дома?
— Нина? Зачем это вам Нина?..
— А просто, чтобы попрощаться, — ответил Игнат и улыбнулся.
Тогда он и услышал от Волкова «напутственное слово» и совет запастись костылями, в случае, если взбредет ему хотя бы раз еще сунуться в эту калитку. Видывал Игнат капитана в разных настроениях: и бодрым, и веселым, и распаленным, но таким, как сегодня, ни разу не видал. Может, он неправильно понял Игната, в глупой мальчишеской выходке заподозрил? По крайней мере Шаповалов получил «характеристику». Был он и разиней, и гальюнщиком, и слюнтяем, какого на милю к судну нельзя подпускать. В общем, самый последний «бич»[4] на всем побережье.
Такой обиды Игнат не заслуживал. Шел он по тропинке сначала молча, но как услышал это бранное слово «бич» — потерянных пьяниц, недотеп им называют, — остановился, побледнел.
— Хотя ваш этот дом, капитан, но приличных слов вы не знаете.
Так ядовито поддел он капитана, что тот ногами затопал, руками замахал.
— Назад! Ко мне!..
Но Шаповалов не вернулся. Шел он, ничего не видя перед собой, тополевый лист на аллейке сорвал и не заметил, как это сделал; звук калитки, когда он открывал ее, отозвался в сердце, гравий печально шуршал под ногами… И твердо решил с этой самой минуты Игнат — сколько жить он будет на свете, никогда не простит ни Василькову, ни капитану… О, время его еще впереди! Выплавает он годы положенные, выучится, все комиссии пройдет, сам капитаном станет, а Волкову и Василькову «здравствуй» не скажет, руки не подаст. О ней он тоже позабудет. Правда, она не виновата, но если уж на то пошло, и с ней он не посчитается… Точка! Что означала эта угроза, и сам он не мог сказать. Видел он себя капитаном океанского корабля, как стоит он на мостике в штормы, в туманы, как входит в знакомый заштиленный порт, и ждет его на берегу… нет, не она. Хорошо бы ей весточку оставить. Он писал ей и раньше, когда ходил на Ближний Восток, но не думал Игнат, что будет получателем собственных писем. И снова ни в чем не повинна она. Она ведь не знала, что Шаповалов ей пишет.
В порт он вернулся вечером, засветло еще, разделся и улегся на койку в общежитии призывников, думая лишь о том, чтобы сном сократить ожидание. В тот вечер к нему обещал прийти знакомый рыбак, вместе они собирались выйти в ночь за дальний мыс на камбалу, но не до рыбной ловли было Игнату, и время оставалось считанное, и самого слова «камбала» отныне он не терпел.
Два раза будил его сторож, хотя Игнат не спал, а только притворялся спящим.
— Зовут тебя, Шаповалов… Слышишь? Давно ждут…
Игнат плотнее укутал одеялом голову. А утром, когда строгий и четкий профиль крейсера вырисовывался за молом и уже была подана шлюпка, шли они втроем к причалу в сопровождении дюжины призывников, откуда-то снова появился этот непоседа сторож, осторожно взял об руку Игната и в сторону отвел.
— Как же это так, Шаповалов? Ну, брат, нехорошо. Девушка больше часа ждала, а ты ни в какую… Славная девушка, вежливая такая…
Игнату почудилось: старик-сторож смеялся. Он спросил с деланным равнодушием, хотя и почувствовал, как что-то дрогнуло и рванулось внутри.
— Девушка? Что это еще за девушка может быть?
— Я ее с маленьких знаю. Капитана Волкова дочка. А зачем ты ей сдался, телепень такой, сам я удивился…
Игнат не обиделся за «телепня». Первое, о чем он подумал, бежать туда, в тополевый переулок. За три минуты весь город он промахнет… наверное успеет… Но шлюпка уже подходила к причалу, и высокий, кряжистый матрос, стоя на носу, махал бескозыркой.
Так они расстались. И целый час еще смотрел Игнат с палубы корабля на тихий городок, раскинувшийся у горных зеленых подножий, на домики нефтянников, взобравшиеся на крутизну, пока не канула в море дальняя, последняя вершина, а с нею и все, что он здесь пережил.
В боях за Севастополь, в самые трудные дни обороны Шаповалов был трижды ранен. К тому времени имя его четыре раза прозвучало в приказах-благодарностях командира перед замершим строем притихшего корабля.
Темной, ненастной ночью, когда так просто затеряться в чернильной хляби моря, выходил он к румынскому берегу на шлюпке с четырьмя товарищами, и доставили они на крейсер двух эсесовцев-офицеров. Тогда командир узнал, что делать дальше. Груженый вражеский танкер был настигнут в пути. Он пытался отстреливаться и взлетел на воздух, брызнул на самое небо пламенем из железного нутра.
Стоя на вахте в виду Одессы, Шаповалов заметил перископ подводной лодки; он только крикнул и указал, и крейсер стремительно рванулся в атаку, и глубинные бомбы полетели за борт. Там, где враг готовился к торпедному удару, после ширились, растекались маслянистые пятна и долго лопались пузыри.
Недаром прошли для Игната две недели отпуска в Туапсе. Он твердо решил сдержать данное ей слово, — пусть сказанное про себя, все равно, — отслужит он действительную, на штурмана экзамен будет сдавать. Жадно читал он лоции, справочники, наставления, все, что касалось морского дела. Мысленно все это делал он наперекор Василькову и чтобы капитану доказать, и ей… Он надеялся еще встретиться, и верил, что помнила она о нем, и письма писал, теперь уже не до востребования.
На подходе к Севастополю, когда крейсер был атакован тремя девятками «юнкерсов», и от гула бомб, от лязга зенитных орудий не стало слышно голосов, — не знал Игнат, что с последней, недавно разобранной почтой пришло и для него блуждавшее долгожданное письмецо…
Первая тройка «юнкерсов» несла торпеды. Она стремительно вышла из строя, и, можно было подумать, звено уходит от зенитного огня… Но самолеты резко развернулись, и стал понятен расчет летчиков: они пытались пройти вдоль палубы корабля.
Отсюда, с палубы, отчетливо было видно, как от черных тяжелых тел машин одновременно оторвались три торпеды.
В ту же секунду гребные винты крейсера остановились. Он замедлил ход. И многим из команды тогда показалось, что корабль притаился, затих в ожидании неизбежной своей судьбы: он был обречен.
Но расчет командира был точен. Торпеды зарылись в кипящую пену впереди корабля, а один из «юнкерсов», метавших бомбы, не вышел из пике. Захлестнутый длинной очередью, ударившей прямо по моторам, он рухнул у самого борта, взметнув кипящий и дымный, с гулом переломившийся смерч.
