- Путь, говорите вы? - переспросил он и похлопал ладонью по краю стола. - Да, за этим вот столом я прошел большой путь. - Он усмехнулся. - Странно! Всего пять дней. А сколько передумано и прочувствовано…

Иванов прислонился к стене, сжимая в руках папку с документами.

- Сегодня говорил с Москвой, - сказал он. - Мне сообщили… - и вдруг смущенно запнулся.

- Что сообщили? - вскинул голову Ватутин.

- Говорят, Николай Федорович… Вам готовят новое звание…

Ватутин досадливо махнул рукой:

- Эх, Семен Павлович! Разве в званиях дело!.. Мы гитлеровцев - или они нас. Вот как поставила вопрос история… - Он обошел вокруг стола и присел на стул, показав рукой, чтобы садился и Иванов. - У вас есть мать, Семен Павлович? - вдруг спросил он.

- Есть, - ответил Иванов, подсаживаясь к столу.

- И у меня есть… А может быть… была… Осталась у немцев, в деревне… И сестры там остались… В общем, почти вся семья. - Ватутин помолчал. - Тревожит меня, Семен Павлович, что с ними!

- Скоро и там начнем наступать.

- А я перед матерью виноват, - хмуро сказал Ватутин, - не вывез. Вернее, не успел!.. Отступил быстро, а назад иду медленно… Меня и старики казаки ругали… - Он опять помолчал. - Много земли нашей должны мы отвоевать. Ох как много. А знаете что, Семен Павлович, - вдруг круто повернулся он к Иванову, - не идет у меня из головы Бильдинг. Веселый, самодовольный генерал. А что ему до меня, до моей матери, до нашей беды. Союзник!.. На тушенку хочет выменять дружбу! Но как только заговорили о втором фронте, так лисой, лисой - да в кусты… А сколько бы мы матерей спасли, если бы союзники меньше пили коньяк у нас по блиндажам, а открывали бы скорей второй фронт…

Слушая Ватутина, смотря в его суровое и усталое, посеревшее лицо, с глубокими складками между бровей, Иванов подумал о том, как предельно устал этот человек, как сложна его душевная жизнь; обычно она загоняется им куда-то вглубь, чтобы не мешала…

Даже сейчас, в эту минуту откровения, он сидит привычно подобранный, и ничто, казалось бы, не выдает в нем человека, которому тяжко оттого, что он ничего не знает о судьбе своей матери. И только глаза, в них все - и боль, и усталость, и затаенная тревога…

Вдруг Ватутин взмахнул рукой, словно прогоняя какие-то назойливые мысли.

- Ну, так! Идите же, Семен Павлович, на телеграф. Я еду к Коробову. Если будут звонить из Ставки, доложите, что я буду у него в штабе часа через два!.. Беру с собой радиостанцию! Распорядитесь…

Шофер резко затормозил машину. Дорогу преграждал большой щит, на котором крупными черными буквами было написано: «Мины». Рядом со щитом стоял лейтенант и что-то кричал.

Увидев машину и разглядев в ней генерала, он быстро подошел, одергивая туго подпоясанный полушубок.

- Здесь дорога закрыта, товарищ генерал, - сказал он, отдав торопливое приветствие. - Одна мина на другой. Вторые сутки мучаемся…

Ватутин взглянул на рябоватое, в синих точках лицо лейтенанта и покачал головой.

- А как глаза-то остались целы?..

- Успел прикрыть рукавом, товарищ генерал, - сказал лейтенант, и его обветренное лицо, покрытое множеством мелких морщинок, сразу как-то потеплело.

- Повезло, - улыбнулся Ватутин. - Говорят, что сапер ошибается только один раз. Значит, можно и два раза.

- Изредка можно, - серьезно ответил лейтенант.

- Вы из какой части?

- Полка Дзюбы…

- Ах, вот как! - Ватутин вдруг вспомнил о Павле и молча сидел, вглядываясь в дорогу за щитом. Там, вдалеке, маячили саперы.

- Ваши люди?

- Мои, товарищ генерал.

Ватутин улыбнулся.

- А меня знаете?

Лейтенант нагнулся к машине и как-то весело ответил:

- Знаю, товарищ генерал. Вы наш командующий. К Павлу приходили!..

- А где Павел?

Лейтенант указал вдоль дороги, за щит.

- Вот он! Видите, мину за обочину бросил. Это и есть Павел.

К машине быстро подошел Семенчук, который посовещался с командиром охраны и начальником радиостанции.

- Товарищ командующий, разрешите повернуть назад?

- Поворачивайте! - сказал Ватутин и опять взглянул туда, где на белом снегу двигались черные точки. Какая из них - Павел?

Машины быстро развернулись и пошли в объезд другой, намеченной Семенчуком дорогой…

Подставив лицо холодному ветру, Ватутин думал о своей семье… Как разбросала ее война… Смертельно ранен Афанасий, навряд ли выживет… Далеко от него и Татьяна, и Лена… Большая была семья, да вот рассеялась по свету… Война есть война, и никто из них, братьев Ватутиных, от нее прятаться не будет… Не время сидеть на печке. Да, в прошлом их, братьев, многое разделяло. И расстояние, и положение, и круг интересов, которыми они жили все эти годы. Но именно сейчас он почувствовал, что нити, которые их связывали, стали, как никогда, крепкими…

Вдруг внезапно и неожиданно отчетливо он представил себе Павла, который, сутулясь, держа в руках щуп, медленно идет вдоль дороги. Тяжелые испытания не кончились. Придет время - и война останется в прошлом, а саперам еще долго надо будет трудиться. Снимать и снимать мины… Снимать и снимать…

На обочине дороги сидел раненый боец. Большой, видно, путь он уже прошел и присел немного передохнуть, дать отдых раненой ноге, перетянутой ниже колена побуревшим от крови бинтом.

Зажав в кулаке кисет, боец медленно раскуривал самокрутку, прикрывая огонек ладонями от степного ветра. Взглянув на него, Ватутин вдруг вспомнил, что так и не послал Павлу обещанного табачка…

Сиваш!.. Гнилое море!.. Бездонные топи!..

Когда мой дед рассказывает о Перекопе, его лицо молодеет; мысленно он вновь стоит на берегу залива и всматривается вдаль, где в мареве тают очертания Литовского полуострова.

Чонгарский мост… Сивашский мост… Армянский базар… Караджанайский мыс… Юшунь… Для деда все эти названия полны затаенного смысла. И когда я смотрю на старую фотографию, на которой он изображен молодым, лет двадцати, в изодранной шинели, опирающимся обеими руками на эфес кавалерийской шашки, я как-то не могу поверить в то, что этот крепыш, веселый парень и есть мой дед. А когда он начинает предаваться воспоминаниям, я невольно перевожу взгляд на фотографию, и тогда мне кажется, что и сам переношусь в ту, давнюю эпоху, - и как бы оживает молодой боец, уверенным движением поправляет саблю и весело кричит:

- А ну, Алешка!.. Вперед!.. Штурмуй Перекоп!..

Моему деду уже под восемьдесят. Но он сохранил память, зрение его остро, и ходит он без палочки… И я не знаю - седой ли он, потому что каждый месяц он бреет голову в парикмахерской, и розовая кожа на его голове кажется такой отполированной, что отражаются солнечные блики.

И хотя я уже имею взрослых детей, для деда я все еще Алешка, малый.

Он участник двух войн - гражданской и Отечественной и ему есть о чем вспомнить и о чем рассказать.

Вот я и записал несколько рассказов моего деда Никифора Антоновича Круглова, политрука 15-й стрелковой дивизии, преодолевшей Сиваш в ноябрьские дни давнего двадцатого года.

Подумать только, сколько лет прошло! Праздновали мы третью годовщину октября… Да, третью… В двадцатом… И застал нас этот день у Перекопа… Врангель засел в Крыму и думал, что мы его оттуда не выкурим. А за зиму он наберется сил, да как начнет наступать, так до Москвы и докатит…

Перекоп врангелевцы укрепили сильно. Над нашими позициями летали их «фарманы», разбрасывали листовки. А там писалось, что белые отошли в Крым по «стратегическим соображениям». Мы-то знали, сколько врангелевцев полегло в Северной Таврии. А сколько их сдалось! На соседнем участке поднял руки целый батальон дроздовской дивизии. А эта дивизия состояла почти из одних офицеров…