Делать было нечего: мы предложили ей пойти с нами. По пути скорей можно будет выяснить, кто где находится… Девушка согласилась… Неловко ей, правда, было, что она струсила… Но мы ее уговорили, что это со всяким может быть, особенно если в первый раз. - Он усмехнулся. - Назвались же мы не техниками, а летчиками… И не потому, что техником быть стыдно. А просто в этот момент хотелось, чтобы девушка видела в нас боевых ребят. Я сказал, что у меня уже сорок пять боевых вылетов, семь сбитых самолетов и что я летчик-истребитель… А мой друг тоже врал напропалую что-то в этом роде. - Сосед затянулся дымом и помолчал, в сумраке блестели его глаза. - Ну вот, стали пробираться в сторону Ленинграда, где пешком, а где на попутных машинах. Девушка оказалась уж не такой беспомощной. Она то обед из консервов варила, то ночью сторожила машину, если нам удавалось к кому-нибудь подсесть.

Относилась она к нам с большим уважением, даже с каким-то преклонением: ведь мы в ее глазах были настоящими боевыми летчиками! И нам уж тоже приходилось держаться. Мы рассказывали один боевой эпизод хлеще другого. А она смотрела на нас большими глазами…

Чем дальше мы шли, тем она становилась нам все больше родной. С ней мы чувствовали себя по-настоящему сильными.

Конечно, в душе я раскаивался, что неправду говорю. А про себя решил: вот как только доберусь до части, попрошусь на фронт. Может быть, в тот же полк, что и она… - Он сделал небольшую паузу и, склонившись ко мне, сказал тихо, словно кто-нибудь мог нас подслушать: - Не буду больше врать вам - о себе рассказываю… Никакого друга с нами не было… Вдвоем добирались!.. Чувствую, что люблю ее. Сил расстаться нет. Но признаться в своей лжи не могу. Ведь для нее я боевой летчик, который семь самолетов сбил! Девушка простая, непосредственная - ребенок почти! Она себе уже образ мой создала…

А когда добрались мы до Ропши, есть такой городок под Ленинградом - там Петра третьего убили, - дальше уже нельзя нам было вместе ехать. Но все же на машине проводила меня до станции, вот до той самой, что мы проехали… Простились. Дал ей номер своей полевой почты. И уехал… А через месяц получил от нее письмо - ее на Карельский перешеек направили…

Сколько докладных записок ни подавал, все отказывали. А она написала мне, как ее первый бой прошел, потом как на бомбежку летала, как первый самолет сбила… Я избегал ей писать об успехах, все больше о чувствах. А потом даже совсем перестал отвечать. Тогда в ее письмах открылся такой вопль, что и передать невозможно. Она не могла жить без моей поддержки. Всякий раз, когда я читал ее письмо, мне казалось, что оно адресовано кому-то другому и только по ошибке попало мне в руки. Вот как бывает, товарищ капитан.

- Бывает, - сказал я.

- А однажды ее полк к нам на аэродром в Куоккала сел, на недельку передохнуть. Так чтобы с ней не встречаться, я добился и в командировку уехал. А все-таки на улице, из-за забора, признаюсь, ее видел. Возмужала, три боевых ордена имела. Шла красивая, загоревшая. Но, видно, не знала она, что я именно в этом месте должен находиться, ведь я никогда не называл ей своей части. Иначе бы наверняка навела справки…

Увидев ее, я вдруг впервые понял, как сильно люблю. Если бы она не ставила меня так высоко, то я бы подошел к ней по-простому… и все бы рассказал. Но не решился. Боялся, что, узнав об обмане, порвет со мной, да и самой ей каково будет! «Сейчас она, - думал я, - любит смелого, сильного человека, тянется за ним, а тогда!.. Все сразу у нее рухнет!.. Так ведь и погибнуть можно!» Нет, я уехал - удрал, так сказать, на законном основании - и вернулся, когда полк уже улетел на фронт… А весной, после боев под Пулковом, ей присвоили звание Героя Советского Союза… Совсем мне стало трудно… И решил я поехать к ней в часть и прямо признаться во всем. Сказать, что я не тот, за кого себя выдал, но что я люблю ее больше, чем себя. - Сосед пососал потухшую трубку, зажег спичку, потом потушил ее и бросил в пепельницу, не закурив. - Поехал я к ней в часть, к Лисьему Носу. Командировку с большим трудом себе устроил… Ну, приехал… Как раз был нелетный день. Нашел я ее в блиндаже на берегу Финского залива. Она меня сразу и не узнала! Даже как-то отстранилась от меня. И глаза у нее потемнели. Я смотрю на нее: совсем другая стала. Похудела, морщинки вокруг глаз. Подпоясана туго. Держится уверенно. Много, вижу, изменилось в ее душе. И подумал я, что не надо мне было приезжать, что в ее воображении я был красивой мечтой, каким-то символом любви, долга, смелости, а тут!.. Ну, сказал я ей все, во всем признался… И сказал ей, что люблю… Она выслушала меня как-то очень тихо и спокойно. Потом взяла меня за руку и сказала: «Спасибо вам, Коля, за все, за все то, что вы мне в жизни сделали. Да и сейчас, после вашего признания, вы мне не кажетесь хуже. Техник звена - это ведь тоже работа боевая… А вот любить я вас не могу, другой у меня есть человек - курсант-моряк. Он в Ленинграде остался. Теперь-то он тоже на фронте, а где не знаю!..»

- Курсант был, говорите, - спросил я, - а какого училища, не помните?..

Сосед пожал плечами:

- То ли Фрунзенского, то ли инженерного. Не помню уже. Да и какое это теперь имеет значение.

- А как звали эту девушку?

- Звали ее Марина… Четыре дня я прожил у нее на аэродроме. За это время она сделала три боевых вылета, а я наблюдал, как техники проверяют готовность ее самолета. Вмешиваться в их работу не мог, но следил. Все мне казалось, что они не так делают. Я никогда не забуду этого аэродрома. Прибрежных скал. Белых чаек… А через четыре дня мы простились… Я улетел обратно. И мы условились, что после войны встретимся. - На этот раз он закурил и долго молча затягивался дымом.

- Где же она теперь? - спросил я для того, чтобы прервать затянувшееся молчание.

- Не знаю. Развела нас жизнь… У меня теперь уже жена и ребенок… Своя семья… У нее, наверное, своя.

Он пересел к себе на скамейку и откинулся к подушке. Его лица не было видно, словно он прятал его от меня. Я подумал о том, почему он рассказал мне самое сокровенное, то, что прячут обычно в самой глубине сердца - и от людей и от себя. Да, конечно, он знал, что мы расстанемся, и то, о чем подчас нельзя поведать самому близкому человеку, можно сказать спутнику, который через час уйдет навсегда.

Под утро моряк собрал свои вещи и вышел на одной из станций.

Много лет прошло с тех пор, как моя корреспондентская «эмка» в последний раз проехала по пыльному грейдеру, а казалось, я навсегда простился с Анной, маленьким городком, затерявшимся в Воронежской области, где в глубине большой рощи, за массивной купеческой церковью, тревожным летом сорок второго располагался штаб Воронежского фронта.

Мы часто думаем о том, почему в человеческой памяти запечатляются одни события и начисто стираются другие, может быть, и более значительные. Не потому ли, что существует память сердца? И во время войны, и после нее я побывал в больших городах со славной и древней историей, но почему-то всегда, когда вспоминал о соломеннокрышей Анне, испытывал удивительное волнение, меня неодолимо тянуло вновь побродить по полям и по старому парку, и это чувство было сродни тому, какое мы испытываем, когда думаем о родине, о той родине, где прошли наше детство и юность. Но я родился в Ленинграде, и, казалось, меня должно было бы тянуть за Невскую заставу. Почему же многие годы я думал только о том, как бы снова побывать в Анне. Может быть, причина в том, что, работая над книгой о Николае Федоровиче Ватутине, который командовал Воронежским фронтом, я часто мысленно вновь и вновь возвращался к событиям теперь уже давних суровых лет.