За недолгое время совместной работы Ватутин оценил в Коробове трезвый ум, спокойствие и твердость, умение рисковать, его готовность просто и щедро отдавать делу все свои силы без остатка.

- Нет ли у вас еще замечаний, товарищ командующий? - обращается Коробов к Ватутину.

- Нет, - отвечает Ватутин, подымаясь с места. - Все уже как будто сказано, Михаил Иванович. Я добавлю всего несколько слов.

Он поднялся и обвел взглядом командиров. В блиндаже стало тихо. Каждый ждал последнего, напутственного слова командующего фронтом.

- Я, товарищи, не буду вас агитировать, - с легкой усмешкой сказал Ватутин. - Вы все здесь люди опытные, сами большие начальники. Я буду следить за успехами каждого из вас. Если будет трудно, сделаю все, чтобы помочь. Но помните: нам много дано, с нас много и спросится.

Коробов отпустил командиров. Блиндаж на минуту наполнился шумом отодвигаемых скамеек, прощальным говором, скрипом сколоченной из сырых досок двери - и все стихло.

- Разрешите закурить, товарищ командующий, - сказал Коробов, доставая папиросы.

В каких бы чинах и званиях ни были военнослужащие, но это неизменное «разрешите закурить» произносится солдатом перед сержантом, капитаном перед майором, генералом перед генералом еще более высокого звания - это неизменный долг воинской вежливости.

- Курите, курите, Михаил Иванович, - сказал Ватутин лукава. - Но ведь вы, кажется, бросили курить?

- Было такое дело, товарищ командующий, - сокрушенно ответил Коробов, разминая в пальцах папиросу.

- И клялись, что никогда и в рот не возьмете этого проклятого курева! Так ведь?

- Так точно! Этими самыми словами клялся… Но как начали готовить наступление, так сразу опять и закурил.

- Волнуетесь, стало быть?

- Волнуюсь, товарищ командующий, очень волнуюсь. Да и как не волноваться?.. Я примерно подсчитал - мы должны поймать в мешок и запереть несколько сот тысяч гитлеровцев. В истории войн такого еще не бывало.

- Да, в истории войн такого еще не бывало, - повторил Ватутин, прохаживаясь по блиндажу. - Вот ты и представь себе, Михаил Иванович, - усмехнулся он. - В академиях-то наверняка после войны будут изучать, какие решения принимал командарм Коробов, армия которого наступала на направлении главного удара. Смотри, как бы не пропесочили…

Коробов засмеялся.

- И еще как пропесочат. Скажут: опоздал старик ввести в прорыв танки, не использовал такую-то балку для скопления пехоты, замедлил темп, растянул коммуникации… Ну, это все шуточки, товарищ командующий. - Коробов потушил недокуренную папиросу о край медной гильзы от снаряда, заменяющей пепельницу, и поднял на Ватутина усталые серьезные глаза. - А все-таки…

- Что все-таки, Михаил Иванович? - Ватутин подошел к столу и, подвинув стул, сел рядом с Коробовым. - Что все-таки?.. Ты знаешь, сегодня я говорил со Ставкой… Мы не можем не выиграть этого сражения.

- Да. Не можем, - тихо повторил Коробов и, придвинув к себе карту, взял в руки карандаш.

- Скажи, Михаил Иванович, - вдруг спросил Ватутин, - ты хорошо знаешь Берегового?

Коробов насторожился:

- Да, в общем, знаю, конечно… А что, Николай Федорович?

Ватутин постучал пальцами по столу.

- Назначили мы его к тебе, - медленно ответил он. - Боюсь, что ты не очень этим доволен. Но иначе нельзя. Нельзя человека так просто скинуть со счета. - Коробов хотел что-то возразить, но Ватутин предупредил его: - Знаю, знаю! Все недостатки его давно мне известны. Есть в нем недоверие к собственным силам, медлительность, нерасторопность… Надо преодолеть это в нем. Да он и сам к этому стремится. Я ведь его еще с тех пор помню, когда мы с ним оба курсантами Полтавской пехотной школы были. И вот, поверишь ли, Михаил Иванович, встретил я его через двадцать лет. Смотрю: изменился, вырос, многому научился. Широкие плечи, уверенная поступь, но неуверенный взгляд… Ты, Михаил Иванович, почаще бывай у него в хозяйстве. Ладно?

- Слушаюсь. - Коробов повертел в руках коробку спичек и, положив ее плашмя на стол, сказал, сдерживая недовольство: - А все-таки, Николай Федорович, не могу я на него полностью положиться.

- Поручиться, что он не будет делать ошибок, нельзя, - сказал Ватутин. - Но что он готов отвечать за них жизнью, не бежит от трудностей, не уклончив, не хитер, честен, - в этом я уверен. - Ватутин усмехнулся. - А хочешь, Михаил Иванович, я тебе сделаю одно признание? Я сегодня ночью тоже чуть не закурил. Кажется, третий раз в жизни!

Коробов засмеялся:

- Ах вот как! Значит, и вы, товарищ командующий, волнуетесь?

Ватутин кивнул головой:

- Еще как, Михаил Иванович!

Группировка войск на всех трех фронтах закончена. От обороны нужно перейти в контрнаступление. От Сталинграда должно начаться изгнание врага…

Гитлеровцы до сих пор не разгадали того, что здесь, в бескрайних степях, собрана мощная группировка войск, на южном берегу Дона и среди озер южнее Сталинграда подготовлены плацдармы для наступления. Теперь оно уже не захлебнется, не остановится. Нащупаны слабые места в обороне противника, на этих направлениях сосредоточены могучие танковые и механизированные силы…

Близок, близок час, когда на рассвете сполохи орудийных вспышек озарят низкие тучи. На фронте все придет в движение. Тогда он, Ватутин, будет прикован на время к столу, телефонам, сводкам, донесениям. Он будет видеть то тревожные, взволнованные, то улыбающиеся, счастливые глаза людей, которые будут входить к нему, прибыв прямо с переднего края или придя с телеграфа с последней сводкой в руках. И по одному виду этих людей, по выражению их лиц, раньше чем они произнесут лаконичные слова доклада, он поймет, с чем они пришли, с радостной или плохой вестью.

Румынский солдат в короткой шинели и в старой овчинной шапке, натянутой глубоко на уши, сидел посреди землянки на табуретке и с испуганной улыбкой на заросшем черной щетиной лице старательно отвечал на вопросы переводчика, капитана из штаба армии. Капитан переводил каждый ответ румына стоявшему рядом полковнику Дробышеву, который заметно нервничал и просил переводить как можно точнее.

В стороне, у стены блиндажа, за Дзюбой, который тоже присутствовал при допросе, стоял разведчик Зайцев, важно покуривая папиросу (папиросой угостил его сам командир полка) и с улыбкой поглядывая на румына.

Час тому назад он захватил этого солдата невдалеке от переднего края. По правде говоря, эта операция не доставила ему особых трудностей. Когда бойцы из охранения заметили впереди тень человека и уже изготовились было стрелять, Зайцев выругал их на чем свет стоит и, схватив автомат, бросился в темноту. Он решил взять непрошеного гостя живым и, догнав, осторожно стал красться, чтобы напасть внезапно. Но под ногой у него что-то хрустнуло. Человек обернулся на шум и, к удивлению Зайцева, не только не стал стрелять, а тут же бросил оружие, поднял руки и закричал: «Рус, сдаюсь!» Зайцев, конечно, сразу смекнул, что имеет дело с перебежчиком. Но привести перебежчика после всех хлопот - не такое уж геройское дело. Он выстрелил два раза в воздух, а потом, подняв с земли автомат румына, свирепо крикнул:

- Шнель!..

Румын покорно пошел впереди. Зайцев так изобразил дело, что бойцы раскрыли рты, слушая рассказ, как смело и решительно он действовал, прежде чем этот солдат наконец бросил автомат и поднял руки.

По пути к командному пункту полка Зайцев остановился у землянки, в которой жили разведчики, громко доложил командиру взвода о том, что задержал румына, и дал полную возможность попавшемуся на пути Яковенко полюбоваться делом своих рук. Пусть Федор не думает, что он один такой храбрый, есть, может, и другие не хуже его.

Пока Зайцев дошел до блиндажа Дзюбы, он уже сам убедил себя, что, несомненно, совершил выдающийся геройский поступок. До сих пор он ничем не выделялся. А вот теперь налицо его личный пленный, первый пленный, которого он захватил сам… Когда Дзюба объявил ему благодарность, Зайцев принял ее как должную оценку своего подвига. И в самом деле, ведь не рванись он вовремя вперед, румын мог запросто напороться на наши пули.