Американцы заняли хатку на краю Серафимовича. Они были приветливы и скромны. На другое утро с небольшой охраной они отправились вперед, на участок танкового корпуса, и побывали за Усть-Медведицким в его боевых порядках. Вернулись к вечеру, усталые и оживленные. Ватутин был занят и не мог уделить им много времени. Он только расспросил у них, где они были, и посоветовал завтра побывать на тех участках, где противник обороняется особенно стойко. Пусть видят, что победа, к которой идут советские войска, - это победа над противником большой силы и опыта.

На третий день вечером, за ужином, Бильдинг, пользуясь тем, что Соломатина вызвали на телеграф, спросил Ватутина в той уважительной и дружеской манере, которая позволяла ему задавать самые смелые вопросы:

- Скажите, господин генерал, мне хочется разобраться в том, что меня давно занимает, почему кроме вас фронтом командует военный комиссар?

- Вы о члене Военного совета?

Бильдинг кивнул головой.

Ватутин удивился:

- Но, во-первых, фронтом командую я, а не он! А во-вторых…

Но американец сразу же прервал его:

- Простите! Разве комиссар вам подчинен?

- Нет, не подчинен.

- Значит, он с вами на одинаковых правах?

- Нет, не на одинаковых, - сказал Ватутин.

- Он может приказывать войскам?

- Нет, не может. Приказываю войскам только я.

- Значит, он действует через вас. Так я понимаю…

Ах, вот к чему он клонит! Ватутин усмехнулся:

- Вы, очевидно, хотите сказать, господин генерал, что на самом деле фронтом командует комиссар, а я лишь выполняю его желания…

Бильдинг опустил глаза:

- Но если есть командующий, ему подчиняются все. Я так понимаю…

- И я так понимаю, - сказал Ватутин. - Но у нас, в нашей армии, исторически сложились свои особенности. Мы живем по русской пословице: один ум хорошо, а два лучше… Впрочем, даже три, потому что в Военном совете три человека.

- Вы хотите сказать, что комиссар - ваш советник?

- Это уже ближе к истине, - согласился Ватутин. - Хотя роль комиссара куда важнее роли советника.

- Но если он советник, зачем ему власть?

- Власть ему дана для того, чтобы помогать мне проводить в жизнь те решения, которые я принимаю.

Бильдинг отпил из рюмки вино и отодвинул ее в сторону. По выражению его лица Ватутин понял, что американец ему не верит.

- Вам непонятно, генерал? - спросил Ватутин, вновь наливая его рюмку до краев.

- А вы почему не пьете?

- Когда я работаю, я не пью, - сказал Ватутин, - а мне еще всю ночь работать…

Бильдинг улыбнулся и кивнул головой.

- Так вам еще не все понятно? - вернулся к разговору Ватутин. Ему хотелось, чтобы Бильдинг понял его до конца.

- Нет, не все, - сказал американец. - Скажите, какую военную академию кончил ваш комиссар?

- Он не кончал военной академии.

- Значит, он не имеет такого специального образования, какое имеете вы? Насколько я знаю, вы окончили военную школу, военную академию и потом Академию Генерального штаба?..

Ватутин невольно отметил, что Бильдинг хорошо осведомлен о его биографии.

- Да.

- Так чем же может помочь вам человек, который не окончил даже простой военной школы?

Бильдинг улыбнулся и откинулся к спинке стула. Ему показалось, что он завел Ватутина в тупик, из которого трудно выбраться.

- Видите ли, генерал, - сказал Ватутин серьезно, - вы коснулись самого существа вопроса. У нас была революция. Она вызвала к жизни огромные народные силы. Партия коммунистов, к которой принадлежу и я, воспитала государственных деятелей - мужественных, опытных, практичных. Они, может быть, не разбираются во всех тонкостях военного дела, но умеют верно оценить обстановку, умеют работать с людьми, умеют организовывать массы. Вот в чем сила этих людей, генерал… Надеюсь, теперь вы меня понимаете…

Бильдинг сокрушенно развел руками:

- Боюсь, что не совсем.

Майора Медникова срочно вызвали в отдел тыла армии.

- Где вы пропадаете? - закричал на него начальник отдела полковник Светиков. - Мы два часа вас ищем!

Это был пожилой человек с лицом, изборожденным морщинами, их было так много, словно его нарочно мяли, чтобы их стало побольше. Он был сердит и чем-то очень взволнован.

Медников, которого с утра мучил прострел в боку, морщась от боли, доложил:

- Ходил в санитарную часть, товарищ полковник!

- Какого дьявола вы ходите по врачам, когда дело горит! Вы понимаете - горит! У танкистов кончается горючее!

- Понимаю, товарищ полковник. Если дело касается горючего, значит, и в самом деле горит.

Светиков с удивлением посмотрел на него из-под тяжелых от бессонницы век.

- Нашли время острить! Командарм Рыкачев приказал: лично вам… Понимаете, лично вам стать во главе колонны из шести цистерн и доставить их на хутор Еруслановский.

- Когда выезжать?

- Вы спрашиваете, когда выезжать? - еще больше обозлился полковник. - Вы спросили бы раньше, где взять горючее?

- Где, товарищ полковник? - спросил Медников, скрывая усмешку. Уж очень был забавен полковник, когда сердился.

- Эшелон пришел на Филоновскую. Теперь это у черта на рогах, - сказал полковник. - Цистерны туда уже направлены…

- А как охрана? Будет, товарищ полковник? - осторожно спросил Медников, стараясь незаметно потереть бок, который очень болел.

Полковник заметил это движение…

- Что вы все время держитесь за бок? Кроме вас, мне все равно послать некого! Поедете вы!.. Понятно? Вам будет придан взвод охраны и броневик… Если вы боитесь, что вас подстрелят, можете ехать хоть в башне…

Через три часа Медников был уже в Филоновской. За всю свою двадцатилетнюю интендантскую жизнь он ни разу не имел дела с горючим. Он был специалист по обозно-вещевому довольствию.

Но на войне иногда все идет кувырком.

Тот работник, который должен был заняться цистернами, сегодня утром подорвался на мине. Медникова не на шутку беспокоила мысль, сумеет ли он разобраться в качестве горючего, вдруг нальют что-нибудь не то. Его выручили шоферы. Они-то прекрасно разбирались во всех сложных вопросах, связанных с этим довольно темным для него делом.

Через час он уже доложил Светикову по телефону, что все в порядке, он отправляется к Еруслановскому. Светиков пробурчал нечто вроде «доброго пути», но тут же напомнил, что к вечеру горючее должно быть на месте.

И вот начался этот путь, который Медников запомнил на всю жизнь.

До линии фронта ехали в полном порядке. Шесть цистерн, налитые до краев, подрагивали на неровностях дороги, сохраняя дистанцию метров в сто - на случай налета бомбардировщиков.

Медников сидел в первой машине, рядом с шофером, тихонько охая при каждом толчке. В кабине было тепло, и если бы не боль, можно было бы недурно подремать.

По пути в одной из деревень к ним присоединилась охрана. На двух грузовиках - тридцать бойцов с винтовками, пулеметами и броневик. Броневик поехал впереди, а грузовики замыкали колонну.

Командир взвода охраны, молоденький лейтенант, явился к Медникову, чтобы доложить о том, что можно двигаться. Как-никак Медников начальник колонны, да и чином старше. И однако же Медников безошибочно угадал в тоне его голоса и в манере держаться некоторый оттенок пренебрежения. Еще бы! Ведь он лейтенант, строевой командир, а майор - интендант.

Медников не то чтобы обиделся. Он привык слышать не слишком острые остроты по поводу того, что он-де начальник над полушубками, валенками и портянками. Но все-таки его слегка покоробило. Как хотите, а неприятно, когда какой-то юнец всем своим видом выражает неуважение к вам - дескать, знай, сверчок, свой шесток… Что касается командира броневика, тот вел себя безупречно: и доложил как полагается, и разузнал все, что надо, о маршруте, и даже сам предложил Медникову перебраться под надежную защиту брони. Медников уже хотел было принять его приглашение, но вспомнил Светикова, поглядел искоса сквозь стекло кабины на самоуверенное лицо лейтенанта и остался в кабине цистерны. Ничего не поделаешь, приходится беречь честь мундира. Только залезь в броневик, непременно скажут: «Ясное дело, интенданты! Это ведь известные трусы!»