— Её тоже за неуплату, — ответил за Анку девичий голос. Тут Анка увидела, что около нее сидят Лена Маслова и Киля Тяжлова, рядом с ними примостилась еще одна незнакомая Анке девушка с простоватым веснушчатым лицом.

— Девчонки! Боже ж ты мой! — кинулась к ним она. Радость Анки, увидевшей, что не она одна попала в беду, была немножко эгоистичной, но понятной в ее положении.

Девушки уединились в уголке.

— Знакомься: Поля Чекмарева, — шепнула Киля. — Мы в одной группе были.

Анка и Поля молча подали друг другу руки.

— О вас я много слышала, вы участвовали в операции «Днепр» и «Знамя», я так рада познакомиться, — сказала Поля.

Наивное восхищение младшей по возрасту девушки подбодрило Анку лучше, чем утешение и соболезнования. Она оживилась, её жертвенное настроение, если не исчезло, то в значительной мере растворилось в ощущении общности судеб.

— Я думаю, — заявила подругам Киля Тяжлова, — нам надо отказываться от всего. Вместе с нами много девчат и хлопцев позабирали. Среди них есть кандидаты в ДОП, да о ДОПе они ровным счетом ничегошеньки не ведают. Они отказываются, и мы будем отказываться — и шито-крыто. Как?

Анка тоном старшего, более опытного человека (тон этот непроизвольно пришел к ней после восхищенных слов Поли Чекмаревой) сказала, что она поддерживает предложение. Судя по всему, полицаи толком об организации не знают, а хватают всех, кто покажется им подозрительным.

— Ничего, девчата! — неуверенно бодрым голосом сказала Анка. — Все обойдется, как нельзя лучше. Вот увидите!

Убеждала она главным образом себя, а не подруг.

В этот же день девушки узнали, кого из ребят арестовали. Увидели они друг друга неожиданно. Трижды в сутки женщин группами по пять человек водили в уборную в углу двора. Полицаи с винтовками наперевес прохаживались у забора и вдоль тропинки. Киля, шедшая последней, услышала вдруг легкий стук в подвальное окошко и, обернувшись, увидела улыбающееся лицо Берова. На обратном пути девушки, предупрежденные Килей, обнаружили в подвальном окне сразу три улыбающиеся физиономии: Берова, Орлова и Шурова, бывшего механика овощесушильного завода, недавно вступившего в ДОП.

Лена Маслова задорно высунула им язык, а потом двумя пальцами сделала жест, будто отрезает его, как ножницами. Это означало: молчим, как немые. Киля подняла кверху большой палец: все хорошо, мол, духом не падаем. Анка постаралась улыбнуться самой очаровательной из своих улыбок.

Ночь девушки провели, дрожа от холода на тощей соломенной подстилке, тесно прижавшись друг к другу. Все в камере лежали на боку, повернувшись в одну сторону, чтобы занимать как можно меньше места. Если б кто вздумал лечь на спину, то это удалось бы одной, ну двум, и то при условии, что остальные еще более сожмутся.

Под утро Анка не выдержала, села на корточки и тихонько заплакала. Холодный озноб пробирал до костей. После домашней теплой перины неудобства камеры были особенно ощутимы. Мужество опять покидало ее.

А часов в десять утра в камеру втолкнули Лиду Белову. Она с узелком в руках так же точно, как вчера Анка, стояла у двери, потому что со свету ничего не могла разглядеть.

— Чи тут е хто-нэбудь? — бодро осведомилась она.

— Лида! — в один голос вскрикнули Анка и Киля.

— Здоровеньки булы! — приветствовала она весело и, как слепая, выставив вперед руки, пошла на голоса.

Через несколько минут она громко рассказывала всей камере:

— Вот, значит, отправилась я с ребенком в Днепровку проведать родичей. Полдороги прошла, как вдруг слышу, нагоняют на лошадях и кричат: «Стой!» Ну, думаю, бандиты! Пропала моя душенька! Я туда, сюда, хотела сховаться, а куда сховаешься в чистом поле? Догоняют — вижу, полицаи. Хоть не бандиты, да все едино, — под общий смех заметила Лида. — Вот, значит, пристали ко мне: «Куда идешь да зачем идешь?» А я им: «Какое ваше собачье дело?» Они говорят: «Мы тебя арестовываем за хождение без пропуска. Поворачивай назад в Знаменку». А я взяла и пошла себе вперед и не обращаю на них внимания. Ну, догнали… Еле умолила ребенка к знакомой женщине по дороге занести, чтоб она, значит, Николеньку маме передала.

Женщины, сидевшие за неуплату налогов, поверили рассказу Лиды слово в слово, а доповцы догадались, что Лида хотела скрыться из Знаменки, но ей не удалось.

Анка с момента появления Лиды не отходила от нее. Казалось, Лида ничуть не огорчена тем, что её арестовали; она принесла с собой столько энергии и жизнерадостности, что не только доповцы, все в камере почувствовали себя лучше, и Лида сразу стала всеобщей любимицей.

Улучив момент, Лида на ухо спросила Анку:

— Сеня тут?

— Увидишь своего Сеню, — пообещала Анка.

Невеселым было это свидание. Девушки в затылок одна другой пересекали двор. Лида шла последней, не отрывая глаз от мутных стекол подвального окошка. И Семен увидел ее; улыбка, которой он встречал девушек, сползла с его лица, уступив место гримасе отчаяния. А Лида все-таки улыбалась. Слезы сами по себе, вопреки ее воле, текли из глаз, но она улыбалась и высоко несла свою голову. Она знала, что Семену будет вдвое тяжелей видеть ее подавленной и несчастной.

Должно быть, к такому же выводу пришел и Семен. На обратном пути Лида увидела, что и он улыбается, кивает и что-то шепчет губами. Безмолвные движения его губ были ей так знакомы, что она без особого труда разобрала смысл неслышимых слов: «Люблю тебя, — говорили губы. — Очень люблю…» Лида в ответ одними губами сказала ему беззвучно: «Милый, и я люблю!» Судя по выражению лица, которое расплылось в безудержно-радостной улыбке, он тоже понял. И такая сумасшедшая, распирающая грудь радость охватила Лиду, что она, шедшая теперь впереди своих подруг, неожиданно для себя и для всех завальсировала.

— Ты танцуешь, стервоза?! — безмерно удивился полицай и замахнулся винтовкой, метя прикладом пониже спины. Лида ловко увернулась и вбежала на крыльцо. Оттуда отпарировала:

— От стервозы и слышу!

Эта выходка Лиды так развеселила подруг, что до самого вечера им хватило разговоров и смеха. Звонче и веселее всех смеялась сама Лида.

Наступила еще одна мучительная ночь, когда от холода сон был не сном, а кошмаром. Но самое мучительное их ждало впереди.

В то время, как в арестантских помещениях при сельуправе происходили описанные выше события, Зоя Приданцева шагала рядом с крестьянским обозом километров за 70 от Знаменки. Обоз шел с хлебом из степных сел Приднепровья на железнодорожную станцию Марганец. Туда же держала путь Зоя. Она хотела попутным эшелоном доехать до Запорожья, где жила до войны ее подруга по Киевскому художественному институту.

Зоя ушла из Знаменки, подчиняясь последнему приказу Никифора, предписывающему покинуть село или уйти глубоко в подполье всем оставшимся на свободе доповцам.

Визжал, скрипел под полозьями саней декабрьский снег, с холма на холм петляла дорога. Зоя шагала рядом с бородатым, одетым в овчинный полушубок дедом-возчиком. Сама Зоя была в вытертой стеганке и городских ботиночках. Ветер пробирал её насквозь. Дед жалел девушку: время от времени снимая с себя кожух, под которым была такая же стеганка, как и у Зои, набрасывал его на спутницу.

— На-кось, молодушка, посогрейся, — говорил он Зое и поучал: — Ты бери, а спасибо потом скажешь. А то: спасиба!.. Слово, оно слово и есть.

— Дедушка, когда в Марганец приедем, я вам самогонки куплю, — обещала Зоя. А дед сердился:

— Фу, дурная! А еще, кажешь, в институте обучалась!.. Разве я на угощение напрашиваюсь? Не бачу, как ты на сорочьем положении по свету пустилась? От тебя, молодушка, при твоей бедности шкалик принимать — на том свете лишний грех зачтется.

Зоя смущенно улыбалась: философствующий дед попался, хотя и добрый.

Так и шли. Дед замерзнет — требует кожух обратно. Отогреется, увидит, что спутница посинела, снова отдаст ей живительное баранье тепло.

А зимней уныло-однообразной дороге, казалось, и конца не было…