— Вот энту захватили, — рассказывал старший полицай. — А другой, как ее… Печуриной — тут недалечко живет, — так той дома не оказалось. Пишите нам расписку на ту, что привезли, мы восвояси двинем. Ваши люди — и дело ваше. Да скажите спасибо: без нас еще год прогонялись бы за подпольщиками!..

— Не хвастай, дорогуша, — сказал Раевский с холодком высокомерия. — О подпольщиках мы и сами знаем все, что надо знать. И об этих девках знали. Только выжидали с арестом, чтобы выследить остальных, а вы нам все карты попутали. Без нашего согласия арестовали да голову к тому же пробили… Как теперь её допрашивать?! Не благодарить, а жаловаться на ваше самоуправство в комендатуру буду.

Полицаи сконфуженно стали оправдываться, что действовали они не по своей воле, а по приказу ольговского старосты. Потоптавшись еще пяток минут, наследив в сельуправе грязными сапожищами, они неприметно вышли во двор и уехали.

То, что сказал Раевский ольговским полицаям, было уверткой. На самом деле о подпольщиках он ничего не знал, и помощь ольговцев явилась как нельзя кстати. Мюльгаббе недвусмысленно дал ему понять, что если он, Раевский, «не сумейт ловить коммунистен», то ему, Раевскому, придется плохо.

Раевский ликовал. Наконец-то ниточка найдена! Правда, поймали пока одну сопливую девчонку, комсомолку, должно быть. Но он ухватится за эту ниточку и распутает весь клубок. В концлагерь он теперь не попадет уж во всяком случае! Раевский в радостном возбуждении потирал руки.

В последующие дни Раевский развил лихорадочную деятельность. Он приказал арестовать семьи Печуриной и Лущик, а в их хатах сделать засады. Самолично допрашивал арестованных, стараясь выведать имена других подпольщиков. С Нюсей Лущик у него ничего не вышло: она все еще не могла оправиться от удара прикладом, была бледна и при допросах теряла сознание. Тогда Раевский принялся за матерей Нюси и Наташи. Анна Ивановна, заливаясь слезами, упорно твердила, что её дочь неделю назад уехала к родственникам в Никополь. Ничего не удалось добиться и от матери Нюси — какая мать будет свидетельствовать против своего ребенка!

К вызванному на допрос Гришутке, полагая, что тот в чем-нибудь да проговорится по малолетству, Раевский подступился со сладенькой улыбочкой.

— Конфеты любишь? — спросил он и потрепал вихры мальчика. — Небось, давно не ел конфет? Я тебе могу дать целый кулек. Хочешь?

Гришутка безмолвно таращил на него голубые, как у сестры, глазенки.

— Тебя, мальчик, и твою маму по ошибке арестовали, — продолжал Раевский. — Сейчас я дам распоряжение, чтоб вас отпустили. А мы с тобой сходим за конфетами, они у меня дома. Согласен?

Подумав, Гришутка согласился. Условия казались ему приемлемыми.

— Договорились! — повеселел Раевский. — Сейчас так и сделаем. Только ты обязательно поделись конфетами со своей сестрой. Ей тоже, наверное, хочется конфет. Ладно?

— Ладно, — сказал мальчик. — Я и так с ней всегда делюсь.

— Нуты совсем молодец! — воскликнул Раевский и словно невзначай, спросил:-А где сейчас твоя сестра? Куда ты понесешь ей конфеты?

Раевский походил на крупного жирного кота, приготовившегося к прыжку.

— Не знаю, — простодушно ответил Гришутка.

— Тебе надо сестру предостеречь… По-товарищески посоветовать, чтоб она подальше держалась от подпольщиков… — облизывая губы, ворковал Раевский. — Где ж ты её найдешь? А?

— Не знаю.

Что бы ни спрашивал Раевский, в ответ он слышал неизменное и простодушное «не знаю». Провозившись с мальчиком час, Раевский потерял терпение и рявкнул:

— Выпорю гаденыша. Говори, а то!.. — Он снял поясной ремень.

Мальчик невольно попятился и спиной уткнулся в колени дежурного полицая. Полицай пинком толкнул его к Раевскому, тот повалил Гришутку на пол и взмахнул ремнем. Удар, еще удар!..

Гришутка закричал тонко и пронзительно. Спасаясь от ремня, он ползком, по-зверушечьи, юркнул под стол. Дежурный полицай развеселился: прыток оказался парнишка. Раевский только сверкнул на него глазами и принялся выгонять мальчика из-под стола. Но Гришутка ловко маневрировал, и удары Раевского не достигали цели. Полицай, старающийся сдержать смех, услужливо подал ухват. С помощью ухвата Раевскому удалось выгнать мальчишку из-под стола и прижать его рогулиной за шею. Гришутка захрипел, забился. Смешливость с полицая как ветром сдуло, он проговорил с испугом:

— Задохнется пацан, Иван Яковлевич. Гля, уж посинел!

Раевский отшвырнул ухват. Тяжела дыша, отошел к окну. Бросил полицаю:

— Отведи его обратно. Гаденыш какой!..

Перед тем как войти в кладовку, где сидели его мать и родные Нюси Лущик, Гришутка вытер рукавом слезы, заправил в штанишки выбившуюся рубаху и несколько раз глубоко вздохнул, расправляя сдавленные легкие.

В кладовку свет проникал лишь сквозь кошачью прорезь у порога. В полумраке никто не заметил на лице мальчика синяков, а сам он ни единым всхлипом не выдал себя. Скорей капризным, чем плаксивым голосом рассказал, чего добивался от него Раевский, и замолк. Как и у сестры, у него был упрямый и скрытный характер, он терпеть не мог выставлять на всеобщее обозрение свои чувства, особенно когда дело касалось его мальчишеских обид.

Гришутка воображал себя разведчиком, которого враги захватили в плен, и вел себя так, как, по его представлениям, подобало вести разведчику. Он был даже доволен, что Раевский бил и душил ухватом: всех разведчиков бьют и мучают. Одно лишь смущало его — малодушное бегство на четвереньках под стол. Гришутка сомневался, чтобы так мог поступить настоящий разведчик.

Раевскому ничего не удалось добиться от арестованных. Засады в хатах Печуриных и Лущик тоже не дали результатов: никто туда не приходил, лишь соседи попросили разрешения накормить ревущую от голода и жажды скотину. Следы Наташи Печуриной не обнаруживались. Рана на голове Нюси Лущик оказалась настолько серьезной, что девушку вынуждены были отправить в больницу. По селу гуляли слухи о допросах с пытками.

Раевский ходил злой, раздраженный. Распутать клубочек оказалось не так-то просто.

— Ты, Иван Яковлевич, соседей ихних поспрашивай, — посоветовал ему Башмак, отводя в сторону хитрый взгляд. В сельуправе, кроме них двоих, не было никого, но Башмак зачем-то оглянулся, придвинулся к Раевскому и зашептал: — Покарай меня господь, ежели соседи не знают, кто к Печуриным или к Лущик хаживал. Из окошка завсегда видно. Ты поспрашивай баб, они и расскажут. Не палкой, а лаской, душевно действуй.

— Вот тебе, умник, это и поручу, — неприязненно сказал Раевский. — Вы мастера советы давать, а как до дела дойдет — в кусты.

— Ить я с превеликим старанием, Иван Яковлевич, исполнил бы, — сказал Башмак доверительно. — Да твоего авторитету нема у меня. Кто я для них, чтоб мне правду-матку открывать? Они смешки около меня будут строить, а слова путного не скажут.

— М-да! — Раевский вспомнил: недавно Карпо Чуриков рассказывал ему, как не любят и боятся сельчане Башмака. — С твоей рожей… Действительно!

— Во-во. Об чем и говорю! — воскликнул Башмак. — Мне энто дело не с руки. А при твоем авторитету, Иван Яковлевич, раз плюнуть. Девок-подружек допроси, особливо ухажеров. Могет быть, они и есть подпольщики, а?

— М-да, — опять мыкнул Раевский, но на этот раз уже с явной заинтересованностью.

Колю Найденова арестовали в тот момент, когда он мастерил себе зажигалку. Как у всякого юного техника, у него был специальный ящик, в котором хранились инструменты, куски латуни и олова, мотки проволок разных сечений, жестянки, гвозди и шурупы. В этом же ящике держал Коля и радиодетали. Когда за ним пришли полицаи, Коля сидел на полу возле своего ящика и работал напильником.

— Радиоприемниками занимаешься? — спросил у него в сельуправе Раевский. Коля честно ответил, что приемники он мастерил до войны, а теперь не имеет возможности, потому что негде достать радиодетали.

— А это что? — Раевский совал ему под нос перегоревшую радиолампу и расшатанный пластинчатый конденсатор, найденные в ящике. — Что это, я спрашиваю?