— Это та-ак, — тянет второй сторож. — Нам бы на дежурство по стаканчику подносили, а? Хорошо ба! Ты, Сашко, попроси начальство. Для сторожей, скажи. У них, скажи, по нонешним временам самая ответственная работа. Ась? Мы тебя уж в накладке не оставим. Поделимся. Хи-хи!

Полицай, которого назвали Сашком, недовольно, хотя и беззлобно брюзжит:

— Вам, дырявым горшкам, все мало. Никому хлеба не дали, а вам-по три пуда… Самогонки теперь захотели! Поди к Раевскому да скажи. Может, он разок-другой и даст по шее.

Воцаряется молчание. Кто-то из сторожей с хрипом откашливается, сплевывает на землю. Огонек цигарки летит в воду и угасает с коротким шипом.

— Это та-ак, — тянет сторож. — По шее заработать — дело плевое. А тремя пудами ты зря, Сашко, попрекаешь. Ты-то получил втрое больше нашего? Опять же, гектар земли у тебя. А мы не попрекаем.

Сторож говорит миролюбиво, без раздражения. И полицай отвечает ему тоже в миролюбивых тонах:

— Я не попрекаю. Я к тому говорю, что каждый должен свою норму знать. Вот к чему говорю.

Опять все трое думают туманную вязкую думу. Багровая краюшка месяца, похожая на ломоть недозрелого кавуна, поднимается над лиманом, просветляя потемки. В ближнем болотце спросонья всполошились лягушки, заквакали, застонали. Из сторожки доносится дружный храп речников.

— Какая же моя норма? — дребезжит голос сторожа. — Кто об том мне может сказать?! До войны я получал из колгоспу по трудодням семь десятков пудов. А ты кажешь: три пуда — норма! На мое семейство той кошачей нормы на два месяца в растяжку и то не хватит…

— Советскую агитацию пущаешь? — зловеще спрашивает полицай. — Ты, старый, смотри: передам слова твои куда надо…

Это служит решающим доказательством, и старик-сторож заискивающе бормочет:

— Какая ж тут агитация! Про Советскую власть я ни слова ни проронил. В обчем, Лександр Петрович, я премного доволен. Никому не дали, а нам, сторожам то есть, по три пудика дали…

— То-то и оно! — говорит полицай и встает, чтобы размять затекшие ноги.

Сторожа снова сворачивают цигарки. Один из них долго добывает огонь, удары кресала о кремниво родят в плавнях маленькое эхо.

— Спят хлопцы, — завистливо вздыхает полицай, останавливаясь неподалеку от сторожки. — А меня и сон не берет. Нету сну, хучь убей. Заболевание, значит, таксе…

Полицай поворачивается спиной к сторожке и идет к причалу. В этот момент из-за ящиков с яблоками бесшумно выскальзывают две тени. Глухой удар, и, ойкнув, полицай падает. Лязгает о землю винтовка.

— Обрушился, Лександр Петрович? — спрашивает один из сторожей, который за грудей мешков не видит, что произошло. — Никак упал, спрашиваю?

Перед сторожами, как из-под земли, вырастает фигура с винтовкой.

— Ктой-то?! — оторопело, чуть ли не в один голос спрашивают сторожа. — Кто здеся?

— Руки вверх! — слышится из темноты. — Вздумаете сопротивляться или кричать, буду стрелять.

В подтверждение угрозы перед лицами плавает дуло винтовки — той самой, что минуту назад болталась за спиной полицая. Сторожа с ужасом следят за колеблющейся мушкой, а берданки тем временем из рук исчезают. Их отбирает человек, подошедший незаметно сбоку.

— Боже ж мой! — взмолился дед, который спорил с полицаем насчет «нормы». — Не погубите, сынки! Один я кормилец на всю семью остался, помрут без меня… Не дайте, сынки, погибнуть лютой смертью. Не за себя прошу, за внуков маленьких.

Ему ответил человек с винтовкой:

— Мы партизаны, дед. Вас не тронем, если будете сидеть тихо. Свяжем на всякий случай и сидите, покамест не уйдем. Ясно?

— Митька?! — вскрикнул пораженный дед. — Это я, Пантюха. Или ты забыл, как мы вдвоем сторожевали? А зараз руки на меня поднимаешь! Хучь не отворачивайся, я тебя доразу но голосу спознал, Митрий.

— Молчи! — шикнул на него человек с винтовкой. — У тебя, старого, ум за разум заходит. Какой я тебе Митька? Обознался. Если кто пикнет еще, то пеняйте на себя!..

Парни быстро связывают сторожей веревками по рукам и ногам. Из-за груды мешков появляется третий, он волоком тащит извивающегося полицая с кляпом во рту. Спрашивает:

— Готово?

— Сейчас.

— Держите этого. Я дверь будки подопру на всякий случай.

Вскоре оба сторожа и полицай лежат рядом на земле в проходе между ящиками и только головами ворочают.

— За дело, товарищи, — командует невысокий парень с винтовкой, и все трое бросаются к мешкам с пшеницей. Они подтаскивают мешки к краю причала, одним ударом вспарывают их, и зерно со звуком, напоминающим плеск дождя по речной глади, сыплется в воду.

Через полчаса от горы мешков осталась самая малость, зато речное дно вблизи причала заметно обмелело.

Пот в три ручья лил с Никнфора, рубашка прилипла к телу, а перед глазами от усталости сходились и расходились лиловые круги.

— Принимайся за плоскодонки, — шепнул Берову Никифор.

Беров трижды проквакал лягушкой. В ответ со стороны лимана послышался скрип уключин, и в тусклой лунной дорожке появилась рыбацкая лодка. Лидин голос спросил:

— Едем?

— Еще немножко. Дай топор. А сама будь на прежнем месте.

Оттолкнув от берега лодку, Семен по пути к дубам зашел проверить, как чувствуют себя пленники. Подошел и остолбенел: на земле лежали только сторожа, а полицай исчез. На тревожное восклицание прибежали Никифор и Орлов.

— Ах, бисовы бороды! — ругался Семен па сторожей. — Вы чего ж молчали?! Чего не крикнули, когда он убегал? Всадить вам по пуле, чтоб не коптили свет божий!..

— Воля твоя, сынок, — с неожиданной твердостью в голосе сказал дед Пантюха. — Нам хучь так, хучь этак — один конец. Закричи мы, как он удирал, так он или сам нас притюкнул, или назавтра донесет, и нас на той вешалке, что на каменской дороге, как пить дать, подвесют. А ты, если внуков малых моих не жалеешь, так стреляй скореича, не томи душу. А милость от вас выйдет, то хучь руки крепше посвяжите, а то утром никто не поверит, что мы связанные были, — все распутлялось..

Никифор проверил и удивленно хмыкнул: узлы веревок действительно ослабли, и при желании легко можно от них освободиться. Не удивительно, что полицай развязался и убежал.

Делать, однако, было нечего. Искать беглеца ночью, что иголку в стогу. Затянули покрепче узлы веревок на руках и ногах у сторожей. Отошли в сторонку, чтобы посоветоваться.

— Надо было сразу навести ему решку, — сожалел Семен. — Их, мерзавцев, без пощады убивать надо, а вы разнюнились: может, хороший, может, заблуждающийся… Кой черт, хороший! Слыхали, как он сторожам грозил? Таких заблуждающихся я бы к ногтю…

В этот момент со стороны Лиманной, где был расположен полицейский пост, хлестко рубанул винтовочный выстрел. За ним второй, третий…

— Добежал-таки! — сплюнул Никифор. — Ну, братва, теперь держись. Черт с ними, с капустой и яблоками. Надо успеть хлеб утопить и лодки.

Беров бросился с топором к дубам. Орлов и Никифор-снова к мешкам с пшеницей.

Первый дуб был старенький, поэтому Семену не составляла большого труда вышибить одну из подгнивших досок днища. Со вторым вышла задержка. Мелькал топор, летела мелкая щепа, однако днище было новое, крепкое и не поддавалось.

— Скорей! Скорей! — поторапливал с берега Никифор всякий раз, когда подбегал к воде с мешком пшеницы.

Стрельба тем временем приближалась. Над головой звонко высверливали воздух пули. Правда, под береговым обрывом было безопасно: пули сюда залететь не могли. Но выстрелы стегали по нервам, напоминая о близящейся опасности.

Выстрелы и стук топора разбудили спавших перевозчиков. Они начали ломиться в припертую бревном дверь сторожки; дверь гнулась, трещала, грозя рассыпаться.

— Эй, вы там! — Орлов закричал, лязгая затвором винтовки. — Кто высунется, тому пулю в лоб!

В сторожке затихли.

Орлов вбежал на береговой откос и с колена несколько раз пальнул вдоль дороги, целясь по вспышкам выстрелов полицаев. Те залегли.

Лида, встревоженная поднявшейся суматохой, пригнала лодку без вызова. Некоторое время она наблюдала за безрезультатной работой Семена, потом скороговоркой посоветовала: