— Пора начинать, — сухо говорит Орлов. — Ваши — по возам, между вещей, а наши — по площади.

Отведя девчат на безлюдный край площади, Орлов знакомит их с планом операции. Лида, слушая, посмеивалась и возбужденно облизывала губы остреньким языком. Но Анка казалась испуганной: она улыбалась деревянной вымученной улыбкой, большие глаза её были тревожно расширены, от этого казались огромными, а щеки заливал жгучий румянец.

— Ну пошли? — спросил Орлов, когда каждый уяснил свою роль.

— Вперед, заре навстречу… — тихонько запела Лида и первой двинулась к центру площади, увлекая за собой Анку.

— Тише, скаженная!.. — испуганно прошептала та. Парами — впереди девушки, а за ними хлопцы — они вошли в толпу. У телег с пожитками разделились. Парни очутились с одной стороны тележного ряда, девушки — с другой.

Внимание людей, расположившихся около возов, неожиданно было привлечено курьезным случаем: шли два подвыпивших дружка да и свалились на дороге. Чертыхаются, а встать никак не могут. Одному, который потрезвее, удалось подняться на ноги. Другой путается в широченных морских штанах и опять шлепается на землю.

Люди наблюдают — кто осуждающе, а кто с веселым любопытством, — как парень в морских брюках подымается, отряхивает с себя пыль. Его дружок помогает, поддерживает морячка за руку и, хотя сам лыка не вяжет, пытается поучать:

— Говорил тебе, дураку, не пей третьего стакана!..

Дальше идут парни. Один из них находит пятнадцатикопеечную монету, второй бросается её отнимать — опять шум, крики, ругань. И, конечно, нет недостатка в зрителях.

— Пьяные… Что с них взять! — бормочет дед Фаддей Комаров, обращая слова свои к пожилому соседу, тоже провожающему дочь.

— Ух, молодежь нынче пошла! — соглашается тот. — По всякому случаю самогонку хлещут. Дай-ка клочок бумажки, сват, закурим… Твоя бумажка, моя махорочка.

— Нету бумажки, — горестно хлопает по карманам Фаддей. Надысь остатний клочок искурил. Нынче с бумагой беда. Газеток нет, так я дочкины учебники пользовал, да и те зараз кончились…

— Не бреши, сват, — грубо обрывает сосед, — Из кармана что у тебя торчит? Ты получше запрятал бы, если врап, собрался, — разобиделся сосед, качая седой головой. — Ну и народ пошел! Из-за клочка бумажки жадует.

Пораженный дед Фаддей вытаскивает из собственного кармана скрученный трубочкой листок. Когда он заснул этот листок, решительно не помнит. Но факт остается фактом, Фаддей донельзя сконфужен, юлит глазами, придумывая себе оправдание, и… натыкается глазами на другой такой же листок, лежащий на чемодане. Он берет его в руки и видит третий, который заткнут за шлею лошади. Тут до него дошло, в чем дело! О листовках, которые чуть ли не каждую ночь появляются в Знаменке. Фаддей слыхал, а вот видеть их ни разу не приходилось. Так вот, значит, что! Даже в карман вложили, ловкачи!

Дед Фаддей протягивает один листок соседу, второй взяла подбежавшая дочь, а третий начинает читать сам. Не шибко силен Фаддей в грамоте, да и глаза без очков плохо разбирают, но листовка написана крупными и четкими буквами — прочесть можно.

— Не поедем в Германию! — шевелит губами Фаддеи. — Товарищи молодежь! Помните, что в Германии вы будете работать на самых тяжелых работах, а питаться впроголодь…

«Уж, понятно, какая там житуха, не на хорошую жизню гонют под конвоем», — думает Фаддей, отводит руку с листовкой подальше от глаз, так ему виднее, и продолжает читать:

— Помните, товарищи, что вас везут в Германию ковать оружие против ваших же отцов и братьев, сражающихся на фронте…

Во рту у деда внезапно пересохло. Он зыркнул по сторонам: не видал ли кто, что он читает красную листовку? Нет, как будто. Да и некому глядеть: сосед тоже читает, дочка собрала вокруг себя подруг в тесный кружок — читают, и у ближайших подвод — читают… Все читают.

Подвыпившие парни, которые ссорились из-за пятнадцатикопеечной монеты, пробирались среди толпы уже на другой стороне площади, ничуть не качаясь и не привлекая внимания — будто бы внезапно протрезвели. Это были Петя Орлов и Андрей Тяжлов. Следом за ними, взявшись под руки, шли Лида, Анка и Нюся Лущик. Нюся пришла па площадь по собственному почину и, натолкнувшись на подруг, присоединилась к ним.

Их путь был путаный. Лежал он там, где толпа погуще. Гуляли по площади другие парни и девушки, тоже сцепившись под руки. Но что примечательного было у тех, пятерых, — это то, что девчата шли позади и ни на шаг не отставали от хлопцев; шли на расстоянии вытянутой руки, и как бы хлопцы ни петляли в толпе, куда бы ни сворачивали, девчата следовали за ними, словно привязанные.

Стороннему наблюдателю ни за что не понять, почему позади этих пятерых остаются на земле белые квадраты бумаги — листовки. Они не падали, не кружились в воздухе, а появлялись прямо на земле. Поднятые ветром от широченного морского клеша Андрея Тяжлова, листовки отпархивали в сторону, но чаще попадали под ноги девчатам. Однако те ничего не замечали, шли себе, да и только.

У хлопцев руки в карманах, девчата заняты семечками — руки на виду. Не ногами же они разбрасывают эти листочки?..

А дело происходило так. Пачка листовок находилась под рубашкой у Андрея Тяжлова, верхний конец пачки был прижат поясным ремнем. Покрой морских брюк позволял юноше, держа руки в боковых клапанах, словно в карманах, выдергивать листовки поштучно и спускать их в широкую, как труба, штанину. Он ставил ногу на землю, и края брюк целиком закрывали ботинок — листовка оказывалась внизу, он поднимал ногу — листовка выпархивала из-под ноги. Казалось, будто бы она, лежавшая на земле, нечаянно заметена штаниной. Последнюю часть этой операции — как из штанины Андрея выскакивала листовка — можно было бы заметить, глядя вслед прогуливающемуся морячку, но для того-то и следовали по пятам девчата, чтобы своими юбками прикрывать все это.

Свежие листки бумаги на земле не могли остаться незамеченными. Их подбирали, полагая, что кто-то потерял документ или письмо. Читали. Поняв, что это такое, опасливо оглядывались и отходили в сторонку, чтобы никто не видел, и дочитывали до конца. Потом отыскивали родных или друзей и тайком показывали листовку, шепча:

— Гляди-ка, что я нашел!

— Мам, тут пишут, что пожилых людей в Германию брать не будут. То полицаи так пугают.

— Девчата! Что я вам зараз покажу-у…

Легкую суматоху и нервозность в толпе заметили дежурные полицаи Семен Прикладышев и Сашко Попруга, но не придали этому значения.

— Забегали, як им перцем понатирали, — хихикнул Сашко.

— Перец, то божья снадоба, а как каленым железом немцы прижгут, так и по воздуху летать будут, — с той же циничностью отозвался Прикладышев и закричал Чурикову, сидевшему у регистрационного столика: — Эй! Чи долготы канцелярию будешь разводить?

Тот ответил, почесывая затылок:

— Тридцать шесть человек ще не регистрировалось. Час назад записался последний и нема бильше никого.

— Напрасно дожидаешься. Не придут, — сказал Прикладышев, ухмыляясь, — Иди докладай Раевскому, пока энти не убегли.

— Ты так думаешь? — не совсем уверенно отозвался Карпо Чуриков, по совету внял.

Во дворе сельуправы с утра стояли три автомашины, которые были присланы за мобилизованными. Немцы-шоферы и сопровождавший их унтер-офицер нервничали. Раевский, чтобы умилостивить, повел их к себе на квартиру, угостил яичницей, сотовым медом, напоил самогоном да еще на дорогу дал две бутылки. После этого немцы сделались покладистыми и добродушными. Они поочередно хлопали Раевского по плечу и бормотали, что русский староста гут и немецкие солдаты гут и все будет гут, как только они прогонят большевиков за Урал.

Во время обмена любезностями вошел Карпо Чуриков и доложил обстановку.

Вслед за ним в комнате появился Гришка Башмак. Сухонький и невысокий, он осторожной поступью приблизился к столу и положил перед Раевским листок бумаги, на котором сверху крупно и четко написано: «Не поедем в Германию».