— Мягко, тепло и мухи не кусают, — резюмировала Нюся.
Предутренний ветерок шелестел в листве яблони, уже облегченной от бремени плодов, готовящейся на будущую весну вновь принять сладостный груз на свои ветви. Но до весны было еще далеко. Впереди лежала длинная зима с морозами и метелями. И яблонька роняла на заосеневшую землю побитые ржавчиной ненужные теперь листья.
Несколько листочков с легким шорохом опустились на одеяло.
— Наташа, ты не спишь? — шепотом спросила Зоя.
— Нет. А что?
— Если тебе уйти на время из Знаменки, а?
— Я и в самой Знаменке спряталась бы так, что с собаками не кашли бы, — вздохнула Наташа. — За маму и Гришу боюсь. Они грозятся маму вместо меня забрать, если не явлюсь…
— А про медицинскую комиссию ты говорила?..
— То я мать успокаивала. А сама знаю: здорова… Не надо об этом, — взмолилась вдруг Наташа. — У меня и так голова кругом идет. Утро вечера мудренее.
— Спите, девчата. Ночь кончается, а они разговоры разговаривают, — сонным голосом запротестовала Лущик.
Минут десять под яблоней, кроме шороха листьев, ничего не было слышно. Потом раздались равномерные посапывающие звуки — их издавала своим крючковатым носом Нюся Лущик.
— Зоя? А Зоя? — не выдержала Наташа. — Не спишь еще?
— Нет.
— Посмотри, у нас прямо над головой голубая звезда. Ты не знаешь, как она называется?
— Н-нет, — с удивлением протянула Зоя. — Слушай, тебе и в самом деле поспать не мешало бы. Я в эту ночь все-таки вздремнула маленько, а ты совсем не ложилась.
Наташа оставила замечание без внимания. Ей хотелось поговорить.
— В школе нам преподавали астрономию, но учитель был плохой. Я знаю лишь Большую Медведицу и Полярную звезду. И еще созвездие Ориона. И все. Сейчас облака на небе, а то показала бы. А эта вот светится… Голубая. Красивая.
Голубую звезду заслонили облака, зато в другом месте, в облачной полынье, выглянули сразу три звездочки. Они были неяркие, потому что край неба на востоке будто подсвечивал кто-то оранжевым прожектером и от этого звезды потускнели.
— Я все думаю, — негромко проговорила Наташа, — какой он будет коммунизм? И когда будет?
— Война помешала, а то дожили бы, — сказала Зоя.
— Ты думаешь, не доживем?
— Сейчас война. Трудно делать какие-либо предположения.
— Нет, Зоенька, доживем. Обязательно доживем! Ну, может, не мы лично, а наши погодки-девчата. — горячо заговорила Наташа, приподнявшись на локте и глядя расширившимися глазами в лицо подруги. — Вот закончится война, и начнется… Ка-ак возьмемся дружно!
Столько непосредственности и веры была в словах Наташи, что Зоя невольно заулыбалась. И подумала, что она не смогла бы так: Наташу через несколько дней увезут на каторгу в Германию, а она с таким увлечением рассуждает о далеком послевоенном будущем.
В шестом часу утра, наговорившись, они заснули.
Все стало ясным на следующий день к вечеру, когда из комендатуры вернулись четверо измученных, в синяках и кровоподтеках, жителей Знаменки.
К тому времени кто-то из полицаев успел проболтаться о жеребьевке в сельуправе. И загуляла передаваемая из хаты в хату молва, обрастала в пересказах подробностями, и от этого становилась еще чудовищней, до неправдоподобия жуткой. Никифор услышал об этом от Прасковьи Наумовны Баклажовой, у которой вместе с Орловым провел остаток ночи. Муж Прасковьи Наумовны был расстрелян немцами в числе 73-х. С ним Орлов был в дружеских отношениях и хорошо знал всю семью Баклажовых.
Прасковья Наумовна спросонья не сразу поняла, что от нее требуется, но, поняв, не колеблясь, уступила парням свою койку, перебравшись на печь.
Утром она послала двух дочерей-подростков разведать: одну к Орловым, другую — к Дарье Даниловне Козловой. Девочки принесли успокоительные вести. Все обстояло благополучно, за исключением того, что в обеих хатах тревожились о пропавших. Старшая — Нина, побывавшая у Орловых, передала Петру записку и сказала, что к Орловым её доставил чей-то мальчик. Это была записка Наташи, в которой она коротко сообщала, что полицаи не приходили, что Зоя и Нюся ночевали у нее и что сама она получила повестку в Германию. Кончалась записка просьбой о встрече.
Решили так: Орлов пойдет домой, чтобы успокоить родных, потом навестит Наташу, а Никифору в этот день никуда не следует показываться — хозяйка спрячет его на сеновале. Если возникнет надобность увидеться, то кто-нибудь — Наташа или Орлов — придет к Никифору. В крайнем случае братишка Наташи принесет записку с указанием места встречи.
В полдень на сеновал к Никифору зашла Прасковья Наумовна и рассказала, что прошедшей ночью на алексеевском конце арестованы Вареников Иван и молодая женщина, у которой муж на фронте, Ксана Приходько.
Положение окончательно прояснилось перед вечером. Хозяйка принесла Никифору ужин и сообщила, что из комендатуры отпустили четверых, избитых в кровь, а пятеро сидят до сих пор — у них допытываются, кто взорвал немецкие автомашины с хлебом. Часа через полтора, в сумерках, пришли оживленные Орлов и Наташа. Они держались уверенно, без опаски. Товарищи подтвердили рассказ Баклажовой и дополнили его слухами о жеребьевке.
— Ты попал, очевидно, в бюллетень, — закончил Орлов и похлопал Никифора по плечу, вкладывая в этот жест сочувствие и радость за товарища, которому счастливо удалось избежать неприятностей.
— Хорошо бы проверить эти слухи, — проговорил Никифор задумчиво, — У кого-нибудь из наших есть знакомые среди полицаев?
— Есть, — сказала Наташа. — У Анки Стрельцовой.
— Пусть узнает, что может. И вообще, информация из первых рук нам всегда нужна.
— Ладно. А как с ее утверждением?
— Сейчас и утвердим, — сказал Никифор с чуть заметной усмешкой. — Ведь комитет, кажется, в полном составе… Кто за прием Стрельцовой Анны в нашу организацию, прошу голосовать. Кто против? Нет. Кто воздержался? Нет. Стрельцова Анна принята в ДОП единогласно.
— А протокол?! — ужаснулась Наташа.
— Протокол оформим позже, поручаем это тебе.
Орлов рассмеялся:
— Ты формалистка, Наташа.
Наташа ничуть не обиделась, а совершенно серьезно, с покорным отчаянием, написанном на её похудевшем за сутки лице, сказала:
— Я об Анне забочусь. И Лиду Белову утвердить тоже нужно. Кстати, она просит личного свидания с руководителем организации, обещала что-то рассказать о своем бывшем муже. А мне теперь уж все равно…
— Опять двадцать пять, за рыбу гроши! — рассердился Орлов. — Скажи хоть ты ей, Митя. Я битый час толковал!.. Боится, и все тут.
— Я не за себя — за мать и братишку боюсь, — с тоской сказала Наташа.
Видел Никифор, что девушке кажется безвыходным её положение — Наташа и мысли не допускала, чтоб из-за нее страдали родные; она готова была пожертвовать собой, лишь бы не трогали брата и мать. И он затруднялся, с чего начать неприятный разговор.
Не так-то легко сказать: твои благородные стремления сейчас вредны и не нужны; ты, комсомолка да еще член комитета ДОПа, обязана общее дело ставить выше личного. Но как сказать это? Не покажется ли ей, девятнадцатилетней, это требование кощунственным и жестоким? Куда проще убедить человека, что он должен сражаться насмерть, чем доказать ему необходимость жертвовать ради того же великого и светлого дела благополучием своих близких. Все трое лежали на траве возле сеновала, где весь день провел Никифор. Со стороны двора их загораживала огромная куча хвороста, от огородов — стена высохших кукурузных будыльев. Лежали головами друг к другу.
Орлов по этому поводу пошутил:
— Заседание комитета на животах. Первый случай в истории всех комитетов.
Никифор поморщился: вот уж не время шутить, когда предстоял такой серьезный и тяжелый разговор.
— Слушай, Наташа, — заговорил он, доброжелательно глядя на девушку. — Вот ты вступила в нашу организацию… Мама твоя об этом знает?
— Нет. А что?
— Ты стала на опасный путь, — Никифор тряхнул головой, словно отстраняясь от ненужного вопроса. — Если поймают любого из нас, то немцы… — Никифор сделал вокруг шеи петлеобразный жест, — Понимаешь?
