В докладе Никифорову Меркулов сообщал и о том, как связался с Джарантаем, бывшим проводником секретной экспедиции Борисова, снаряженной НКИД и советской разведкой и проникшей в Тибет в 1924 году. Тогда, больше года назад, этот монгол получил от Меркулова целый план из шестнадцати пунктов, касающийся разведывательной работы по сбору сведений о количестве населения в районе, оружия, боеприпасов и контактах аборигенов с китайской администрацией и т. д. Руководитель АО «Шерсть» советовал провести в области исследования карательную операцию: «До очищения района Майджасен от населяющих его шаек дорога на Тибет все время будет под их угрозой»[169].

В шестнадцатом пункте задания агенту Джарантаю предлагалось узнать, благополучно ли проследовал вышедший из Юм-Бейсе 24 февраля 1926 года тибетский караван с оружием, полученным с советских складов в Улан-Баторе. (Судьба каравана печальна. Пробираясь одной из тайных троп, он попал в зону, где на протяжении нескольких столетий горят под землей залежи каменного угля. В этих местах из трещин мощными потоками поднимается углекислый газ. В безветрие долина вполне проходима, но достаточно легкого дуновения ветра, как целый район превращается в газовую камеру. В такую душегубку и попал «тибетский» караван, потерявший двадцать человек монгол и трех русских.)

Гонорар Джарантая составил 80 мексиканских долларов и монгол был серьезно предупрежден — в случае если он привезет ложные сведения, с него спросят строго.

Спустя несколько месяцев кочевник дал исчерпывающую информацию по всем пунктам и, кроме того, снабдил ее рекомендациями. Джарантай советовал привлечь к сотрудничеству ламу-контрабандиста, так как без его помощи пройти в направлении на Тибет будет невозможно.

Опасаясь встречи с патрулями тыловых китайских частей в районе Анси-чжоу, лама-проводник решил пересечь узкую полоску китайской территории ночью.

Но то ли от волнения, то ли от беспечности он вывел караван прямо на ночной город. Это произошло в 3 часа утра 18 мая. В караване едва не случилась паника, когда, к своему ужасу, члены экспедиции увидели сторожевые башни. В любой момент могли раздаться выстрелы, и тогда судьба предприятия была бы решена в считанные секунды. К счастью, часовые, обкурившись опиумом, крепко спали. Иначе они бы заметили, как неслышно мимо них продефилировал целый секретный караван, который, петляя между арыками и телеграфными столбами, скрылся в южном направлении.

За Анси-чжоу уже стало намного спокойней, а 21 мая караван наконец достиг урочища Шибочен, где решено было встать лагерем и ждать подхода еще двух членов экспедиции из Тинцзина. И самое главное, здесь можно было переждать изнурительное для верблюдов летнее время, набраться сил перед решающим марш-броском на Лхасу и пополнить запасы фуража и провианта.

Миссия ламы-проводника заканчивалась, и он сообщил о своем желании возвратиться в Юм-Бейсе. Никаких препятствий к этому не было, и караванщик был отправлен в МНР. Сопровождал его красноармеец Дава Церемнилов. По дороге, на китайской территории, лама бежал и стал распространять всевозможную информацию о целях экспедиции, пытаясь спровоцировать задержание каравана властями.

В Шибочене стоянку экспедиции посетил нирва[170] из монастыря Гумбун. Этот лама был казначеем мистического храма Шамбалы, входившего в комплекс религиозного святилища. Монах подарил путникам икону с изображением многорукого Авалокитешвары. Гость появился на стоянке экспедиции еще раз спустя несколько дней[171]. Многие источники, как коминтерновские, так и разведывательных служб СССР и Монголии, отмечали подготовку Панчен-ламы к возвращению в Тибет. «Весною 1927 года послал он караван в 300 верблюдов через Алашань и Кукунор к монастырю Гумбун, на 8 верблюдах был бензин»[172], — писал член Народно-Революционной партии Внутренней Монголии Самдин и добавлял: «К поездке в Тибет он готовился с 1927 года, отправлял неоднократно караваны в Гумбун…»[173].

Агентурный источник монгольской разведки, охарактеризованный как заслуживающий внимания, также отслеживал подготовку к путешествию Панчен-ламы в сообщениях от 25 марта и 15 апреля.

«В город Хухо-хото прибыл на верблюдах товар из Китая, принадлежащий Панчен-ламе и состоящий из подаренных ему подарков в виде шелка-дурдума и т. п. Товары эти транспортируемы далее в город Бато-хото на 200 верблюдах, причем вместе с ними следовало еще 70 верблюдов с 70 провожатыми-тибетцами и 30 верблюдами, груженными продовольствием. Весь этот караван должен был проследовать на Запад, в район Алашаня, а возможно, и дальше…»[174]. Тот же информатор отслеживал ситуацию и в мае: «Из Агаг-даванского хошуна запрещается вывозить муку и просо ввиду того, что последнее потребуется для Панчена-Богдо, приезд которого здесь ожидается в сопровождении 3 тысяч тибетских цириков. Панчен-Богдо должен посетить монастырь Бандида-гегена»[175].

В «Сводке важнейших сведений по Внешней Средней Азии за время с 1 ноября по 15 ноября 1927 г.», поступившей в представительство НКИД СССР в Ташкенте, также стоял материал о путешествии Панчен-Таши-ламы на Запад Китая: «Из Урумчи 9 ноября 1927 г. сообщают, что из Пекина через Монголию в Синцзян направляется делегация Таши-ламы. Целью поездки делегации по Синцзяну является посещение монгольских районов и ламаитских монастырей»[176].

Во время встречи с буддистом из Гумбуна Рерих попросил члена экспедиции ламу Малонова переписать для гостя обращение Панчен-ламы к Шамбале, полученное в 1926 году в Пекине. Вот его текст: «Неослабимо творите благодарность в молитве, посвященной собранию трех неразделенных прибежищ[177], великому колесу времени, полному лучшего совершенства, а также источнику совершенства Великому Учителю; особенно же поклоняйтесь источнику области великого совершенного деяния, а также могущественному имени Ригдена[178], полного чудодейственных проявлений, наносящего ужас нечестивым и славного совершенствами Манджушри»[179].

Двадцать седьмого февраля 1927 года на перроне вокзала в Риге царило оживление. Поезд отправлялся из Латвии в Германию, и в международных вагонах уже сидели пассажиры. Перед самым отправлением в один из салонов вошел рослый человек— почти два метра! На вид ему было около пятидесяти. Манеры выдавали в нем бывшего офицера. Его звали Николай Кордашевский. Он должен был стать главой вооруженной охраны экспедиции Рериха. Через несколько дней полковник прибыл в Геную, где сразу же отправился в порт— в док Дориа. Там стояло голландское судно «Аливия», уходившее в далекий Китай. Старший стюард проводил пассажира в лакированную каюту с белоснежной постелью, а юркая прислуга, состоявшая из малайцев, ловко распихала его багаж по полкам.

Четвертого марта «Аливия», отшвартовавшись из дока Дориа, взяла курс на Гонконг. Корабль прошел мимо молов, ограждавших бухту. На самом большом из них светилась каким-то фосфорическим блеском надпись: «Муссолини спас отечество».

Порт-Саид, Суэц, знойные причалы Аравии, огни ночных гаваней — все это промелькнуло перед задумчивым взглядом рослого пассажира «Аливии». Возле Цейлона радио корабля поймало незатейливую песенку: «Нет у нас, нет у нас больше бананов…».