С тревогой смотрели члены экспедиции на удалявшегося лихача. Впереди их ждали суровые испытания.

Было что-то странное в том, как 19 августа караван снялся с места и двинулся на Лхасу. Впереди шествовали верблюды, груженные амулетами, ладанками и какими-то еще мистическими предметами. Тревога чувствовалась вокруг каравана всюду, в самом воздухе пустынного пространства. Невидимые пока никому, где-то рядом пролетали всадники из враждебных дозоров. Неизвестные и дикие племена, как и предупреждал вестник, должны были встретить путников на заснеженном перевале. Кто они, эти чумазые аборигены? Голоки? Панаги? Люди из племени кхам, коварные и похожие на команчей, вступивших на тропу войны?

Когда напряжение усилилось и стало ощутимо как нечто физическое, Елена Ивановна сообщила мужу, что ей необходим совет махатмы Мории. Тогда караван остановился, и два монгола поставили перед ней специальный столик для вызывания духов. Азиаты наблюдали за ее пасами с некоторым беспокойством, европейцы — с интересом. Постепенно дух, требовавший с ней магической связи, отпустил Елену Ивановну, и вскоре караван вновь продолжил свой путь.

Несколько дней было потрачено на стоянку в местности Ичегол, в ожидании старшего приказчика каравана Далай-ламы тибетца Чимпы. Он отбился от своих спутников из-за болезни и лишь спустя несколько месяцев смог продолжить путь. Чимпа должен был привести с собой верблюдов с грузом американских винтовок и патронов. Задерживаясь, тибетец все же передал с попутчиком, что пока останется в селении Махай, где покупает кошмы и продовольствие.

Чимпа задерживался, а на стоянке вновь усилилось беспокойство. 26 августа в лагере экспедиции произошел странный инцидент. В семь часов вечера, в те самые минуты, когда хлынул ливень, к лагерю подъехал всадник в голубой чалме и коричневом кафтане. Он управлял светло-гнедой лошадью и появился с южной стороны. Подъехав к лагерю, он нарочито радостно и громко крикнул по-узбекски дважды: «Аман рушиенс!» (Здравствуйте, русские!)

Неизвестный, въехав на территорию лагеря, представился узбеком, скупающим шерсть. Весь остальной разговор он вел исключительно по-китайски. Когда его спросили о цели приезда, узбек ответил, что приехал «так, по пустяку». Этот незнакомец насторожил Рериха. Николай Константинович сообщил Кордашевскому, «что это политический агент, приезжавший убедиться, здесь ли мы, дабы проверить донесения своих соглядатаев»[209]. Кордашевский был несколько насторожен таким признанием главы экспедиции.

Юрий Рерих считал узбека уроженцем Самарканда, скупавшим шерсть для британской фирмы в Тинцзине. Впрочем, разве не тем же должен был заниматься Панкратов, являвшийся, как выше уже говорилось, сотрудником британской фирмы в Тинцзине по закупке шерсти? Эту информацию об узбеке подтвердил и приехавший наконец Чимпа. Правда, как только он появился в Ичеголе, многим стало ясно, что тибетец действительно тяжело болен. Давало себя знать воспаление легких. Лицо Чимпы было измождено и покрыто шрамами, полученными в жестоких войнах на границе Тибета. Такие физиономии имеют люди неробкого десятка. Но прошлой зимой, когда болезнь скрутила его, герой оказался совершенно беспомощным против произвола бурят в Юм-Бейсе. Эти ламы — паломники в Лхасу угрожали Чимпе, что продадут часть его груза из вещей Далай-ламы, чтобы увеличить средства своего каравана.

С появлением Чимпы в лагерь пришли и дурные вести. Оказывается, уже начались стычки между отрядами монгол Цайдама и племенами голоков. Об этом сообщил старшина одного местного улуса, предупреждая об осторожности в пути.

С Чимпой караван вновь двинулся на Лхасу и 31 августа сделал привал на берегу озера Икхэцайдам, в местечке Цайдаминбайшин. Здесь состоялась вторая запланированная встреча с настоятелем монастыря Гумбун. «Сегодня узнали, что Таши-лама будто бы намерен вернуться в Лхасу, его вещи якобы уже прибыли в Кумбум»[210].

Для ополчения Шамбалы это был добрый знак. Спешно двинулось оно ночными переходами через соляную пустыню Цайдам. Под ногами экспедиции расстилался наст из соли толщиной от 30 до 40 сантиметров. Рядом зияли ямы, и малейшая ошибка могла привести к смертельному падению в одну из многочисленных и глубоких лунок. Ночное время было выбрано как наиболее удобное для незаметного передвижения. «Памятна ночь в Цайдаме, когда пересекали соляные топи. Остановиться нельзя. Нужно идти сто двадцать миль без отдыха. Во тьме ночи едва заметна тропа», — писал Рерих[211].

С настороженностью приближался караван к перевалу Нейджи, к тому самому месту, о котором говорил вестник. Однажды, когда экспедиция пробиралась вдоль горной реки, острый взгляд мадам Рерих приметил впереди каких-то людей и несколько верблюдов в прибрежных зарослях. Юрий Рерих и Кордашевский поспешили навстречу неизвестным, но те тут же скрылись, оставив лишь затоптанный костер. Эти люди до поры не испытывали желания встречаться с экспедицией и следили за ней, вступив на тропу.

Но 13 сентября неизвестные попытались атаковать караван. Спускаясь в песчаную долину, передовой дозор заметил конную группу. Всадники поспешно скрылись за ближайшим холмом. Проводник немедленно остановился и крикнул по-монгольски: «Разбойники!» Это были кровожадные и дикие голоки. Они вылетели из-за холмов с гиканьем и посвистом. Их лица, вымазанные смесью крови и жира, пылали яростью. Внезапно появившись, голоки устремились к тылу каравана. Они мчались рысью, потрясая над головой винтовками и, видимо, предвкушая победу. Со стороны могло показаться, что это ожившая сцена из вестерна о Диком Западе и нравах команчей. Самообладание Рериха помогло в тот момент справиться с опасностью.

«Ни один боевой офицер не смог бы хладнокровнее распорядиться перед очевидной возможностью боя, — вспоминал после атаки полковник Кордашевский. — Решение сразу обеспечило нам связь с тылом, прикрыло левый фланг и создало перекрытый отход к реке. Нападавших же это ставило под огонь, создавало опасность быть самим отрезанным от путей отхода. Это распоряжение посла, настолько ясное и противнику и нам, предупредило кровопролитное столкновение, в котором мы конечно же взяли бы верх, но которое могло повлечь за собой осложнения дипломатического характера по прибытии миссии в Тибет»[212], — восхищался полковник Кордашевский.

Почуяв превосходство противника, голоки спешились и в знак примирения закурили трубки. Подъехавшим парламентерам экспедиции они сообщили, что приняли караван за грабителей, но из разговора стало ясно— кочевники вели за экспедицией наблюдение с 11 сентября. Прохаживаясь между голоками, Рерих заметил у одного из аборигенов копье и хотел было его купить, но тот отказался, сославшись, что это символическое оружие — знак войны. В толпе испуганных туземцев появился Чимпа. Он сообщил голокам, с интересом разглядывавшим оружие иноземцев, что у европейцев есть и пулеметы[213].

Ночь с 13 на 14 сентября прошла для членов каравана в тревоге. Не было никаких гарантий, что голоки не нападут снова. Поэтому в трех местах пришлось устроить ложементы для стрелков и выставить дозоры. Собаки настороженно рычали, чуя близость врагов, но те не рискнули подойти ближе и лишь несколько дней, прячась, сопровождали караван в тщетной попытке повторить атаку. Все попытки «команчей» закончились, как только в конце сентября караван встретил первые посты тибетской милиции, впрочем внешне мало чем отличающейся от голоков. Они так же мазали лица смесью крови и жира.

Остановившись в долине Шенди, экспедиция вошла в контакт с передовыми тибетскими постами. Здесь знали о прибытии каравана, и вскоре был послан вестовой в ставку Верховного комиссара области Хор и Кхам, главнокомандующего всеми вооруженными силами на Востоке. Вспоминая те дни, Юрий Рерих сделал многозначительную запись в своей книге: «Мы решили остановиться, потому что намеревались войти в страну мирно, не прибегая к применению силы в регионе, охраняемом заставами милиции»[214].