Калмыки издавна жили в Карашаре. Среди местного населения они назывались тургутами. В последние годы калмыки управлялись Тойн-ламой— буддийским монахом аристократического происхождения, сыном князя. Он сумел обучить и вооружить три кавалерийских эскадрона с помощью русских инструкторов из отряда белого атамана Бакича. Для Синцзяна это была мощная боевая единица. Карашарские калмыки серьезно подумывали об отделении от Китая, как это уже сделали монголы Халхи, образовавшие МНР. Это и вызывало тревогу китайских властей.

И хотя ни Керим-бек, ни Даотай не знали о сути разговора двух карашарцев с Рерихом, они инстинктивно чувствовали — здесь таится опасность.

Сообщение о встрече в доме Рериха было передано генерал-губернатору в Урумчи, и оттуда последовал резкий приказ— выслать экспедицию тем же путем, каким она пришла в Хотан: через перевал Санджу. Но выполнить это было невозможно, так как горную дорогу уже завалил снег. Даотай в конце концов согласился с этим доводом, но довел до сведения экспедиции, что с этих пор оружие у каравана конфисковывается и передается специальной китайской охране, которая теперь будет приставлена к сотрудникам миссии Рериха. Это означало арест. 29 декабря в доме художника произошел обыск, и тучи над экспедицией стали сгущаться. Впрочем, «Лама»-Блюмкин успокоил Рериха. «Когда они (китайцы. — О. Ш.) увидят, что дальше идти нельзя в наглости и в жестокости, они будут уверять, что вообще ничего не было, что нам все только показалось, а они всегда были друзьями. Обратите внимание, они все передают устно, и запуганные беки откажутся от всего ими виденного и слышанного. Единственное доказательство— это расписка в отнятии оружия»[93], — поучал он художника.

Кокаин — самая страшная штука на земле. Никогда не пичкайте себя этой дрянью. Даже если вам плохо, даже если вам кажется, что вы самый несчастный человек в мире, не обращайтесь к «доктору Кокаину». Иначе он сделает с вами то же самое, что и с Максом Думписом, бывшим латышским стрелком и кавалером ордена Красного Знамени.

Макс Думпис работал советским консулом в Кашгаре. Это один из крупных городов Западного Китая. Он был известен со времен Марко Поло и на Великом шелковом пути выделялся жирным пятном, настолько жирным, что СССР предпочитал иметь здесь своего дипломата. В 20-е годы Кашгар походил на один огромный рынок. Здесь можно было все купить и все продать. В том числе и кокаин. Думпис знал в нем толк. Он пристрастился к белому порошку в Афганистане, в Мазари-Шерифе, где когда-то тоже работал в консульстве, балансируя между алкоголизмом и наркоманией.

Но начнем все по порядку: кем был Макс Францевич Думпис до 17-го года? «Гнидой» и «придурком»— так звал его хозяин лесопилки, на которой Думпис ишачил с утра до ночи. А если хозяин был не в духе, если был пьян, он колотил Макса поленом. Он так долго и настырно внушал батраку его ничтожность, что Думпис, скопив немного денег, бросил лесопилку, закончил сельскую школу-трехлетку и уехал в Ригу — на политехнические курсы. Но недолго пришлось ему грызть науку — началась война, мобилизация, «обострение империалистических противоречий», и все это в сумме сделало Думписа курсантом Гатчинской военной школы. Здесь его также величали «гнидой» и «придурком», но в конце концов выдали ему погоны младшего офицера, попросту унтера, и направили в 4-й латышский строевой полк— подыхать в окопах. Перед самой отправкой на передовую Максу еще раз напомнили, кто он есть, но предложили выложить кишки за царя и Отечество.

Но в октябре 1917 года младший офицер сказал: «Хватит! Я не гнида и не придурок. И у меня есть трехлинейка, а эта штука может любому мозги вправить, кто думает иначе». Революционное брожение сделало из Думписа «человека» и его высшую форму — члена латвийского ревкома. В этом звании Макс и сам мог превратить любого и в гниду, и в придурка. Но Рига, столица Красной Латвии, пала, и Думпис, как и тысячи его соплеменников, оказался в числе латышских стрелков на Западном фронте.

Как бывший младший офицер, он быстро сделал карьеру в Красной Армии и во время польского похода командовал доблестной 10-й бригадой 4-й дивизии Западного фронта, того самого, который маршал Пилсудский раскрошил под Варшавой. Ну да Бог с ней, с Варшавой, утешал себя Думпис, когда в августе 1921 года бригадир получил предложение перейти работать дипломатом в Народный комиссариат иностранных дел. Сначала Макса загнали в Персию, потом в Афганистан, причем не в Кабул, а в Мазари-Шериф. Вот здесь-то все и началось.

Во-первых, в консульстве появился новый начальник бюро печати Георгий Агабеков. Как-то, разговорившись с Максом Францевичем, новичок предложил ему поработать на ОГПУ. Думпис не раздумывая дал согласие, и вскоре Агабеков мог похвастаться перед Центром: «…учредили резидентуру ОГПУ в Мазари-Шерифе (Афганистан); работа была поручена консулу Думпису»[94].

Консул активно включился в исследование района. Но однажды сделал промашку. Был среди его осведомителей один тип, торговавший кокаином. Белый порошок по виду ничем не отличался от зубного, разве что запахом. Афганец предложил Думпису попробовать зелья— так в жизнь Думписа вошел «доктор Кокаин». Когда год спустя Георгий Агабеков прибыл в Мазари-Шериф с инспекцией, он обнаружил в консульстве опустившегося наркомана и срочно сообщил об этом Центру. Оттуда дали знать в НКИД. Основное начальство вызвало проштрафившегося на ковер в Москву, пропесочило, пригрозило отправить в резерв и даже уволить, но потом коллегия решила не обижать кавалера ордена Красного Знамени и отправить его консулом в Кашгар — на исправление.

На новом поприще Думпис смог прийти в себя и развернул титаническую деятельность. В Кашгаре, как и Мазари-Шерифе, он продолжал служить двум господам: НКИДу и ОГПУ. Разведку особенно интересовал английский дипломат— консул Гиллан, несколько месяцев околачивавшийся в этом городе. До службы в Форин Офис британец, так же как и Макс, служил в армии и вышел в отставку в звании майора. Так же как и Макс, он служил и Форин Офис и Ми-5 — разведке.

Директивы, приходившие из Центра, предлагали Думпису сосредоточиться на англичанине. В распоряжении Гиллана, по сведениям из Москвы, была огромная резидентура— ее «детки» бродили не только по Западному Китаю, но и по Памиру и даже Монголии. Думпис регулярно посылал свои наблюдения в столицу. В донесении от 1 декабря 1925 года «источник 20» сообщал: «24 октября Гиллан выехал на охоту в Файзабад и Марал-Баши. Дабы установить подлинные цели его поездки, я отправил вслед за ним одного моего человека для наблюдения за ним. Как только китайцам стало известно, что тт. Бендюков и Шмуклер переехали границу, доставляя какой-то груз, — об этом незамедлительно было сообщено Гиллану; он, пробыв лишь день-полтора в Марал-Баши, вернулся обратно в Кашгар, — причем так поспешно возвращался, что в Кашгар приехал поздно ночью 10 октября, в день приезда тт. Бендюкова и Шмуклера. После приезда тт. Бендюкова и Шмуклера, Гиллан стал особенно внимательно относиться ко мне (еще бы!)»[95].

Два странных типа— товарищи Шмуклер и Бендюков — не зря заинтересовали английского консула. Первый из этой пары был сотрудником Среднеазиатского банка, второй значился как уполномоченный Главхлопкома в Кашгаре. Но в действительности их работа в округе носила отнюдь не штатский характер. Пристальное внимание советских разведчиков было сосредоточено на том, как в Кашгаре происходили закупки дешевого провианта для английской армии, расквартированной с той стороны границы — в северо-западном районе Британской Индии.

И Думпису, и Шмуклеру, и даже Бендюкову было известно, что в эти самые дни на перевале Мын-Тепе и долине реки Дангы-Баш-Сарыкол полным ходом идет концентрация британских войск, что уже несколько месяцев как инженерные части англичан приводят в порядок горные дороги и мосты (это наблюдал и Рерих), что началась передислокация пехоты, кавалерии, что на аэродромах ВВС царит лихорадка и тренировочные полеты проходят чуть ли не каждый день, что не сегодня завтра шотландские горные стрелки под жалостное пенье волынок пересекут границу Западного Китая и войдут в Кашгар под предлогом борьбы с красной опасностью, грозящей с Севера. И хотя хребты Гиндукуша были достаточно высоки, агент ОГПУ «Азиз Ниало» серьезно предупреждал некоторых московских идеалистов: «…горы не являются непреодолимым препятствием: протяжением 110 километров, они пересекаются семью удобными перевалами, допускающими в большинстве даже колесное движение»[96].