А раньше-то какой почет бывал, как пятилетки-то да стройки начались. Машины за пушнину за границей покупали. Тогда работали охотники за совесть да за интерес. Безвылазно в лесах. Уж как старались! Случалось, по три плана выполняли. Что благодарностей, что уваженья было… Ну что ж, видать, что было, то прошло. Теперь зверосовхозы, массовое производство. Песца да норку тыщами плодят, диковинных расцветок. Оно, конечно, здорово придумали. Научная основа, лешак ее задави. Охотник против эдакой основы, все равно что сапожник против обувной фабрики.

По молодости лет, когда силищи было в избытке, любил, бывало, Логинов с угора вдаль глядеть. В чащобе, под лесинами, ты, как букашка, а на угоре — великан. Все дали кажутся доступными, все расстоянья — плевыми. Уж как манили его эти дали. А ну-ка, что там есть, за долами, за сопками? Уж непременно должен побывать… И добирался, избы ладил, нетронутого зверя промышлял.

И нынче по привычке тянет на угоры. Ну просто поглядеть окрест, цигаркой подымить.

Взобравшись на крутой подъем, Логинов остановился перед спуском и, прищурясь, глядел в прогалок просеки на дальние куртины. Глядел, покуривал, покуда не зазябла мокрая спина. А после оттолкнулся — и враскат. И уже далеко внизу, когда остановились разомчавшиеся лыжи, еще прибавилась и радость, что устоял на разухабистой лыжне. И, продолжая путь, петляя в корбе[11] между ветровалами, он рассуждал уже спокойно: как-никак, для начала добычина есть, а выдра не попалась по пустой случайности, и не сегодня-завтра непременно попадет. И куницы заловятся. Куда они денутся? Сезон только начался. Он, Логинов, с лихвой своё возьмет.

Перед выходом на вырубки, когда конец просеки начал светлеть, охотник неожиданно заметил на лыжне округлые отпечатки. С минуту он стоял, разглядывая след; жевал папиросу, а сердце так и стукало. Это рысь с неделю назад ходила в соседних куртинах. А когда он выставил капканы — исчезла, видать, ушла в другие острова. Охотник ждал ее четыре дня и разуверился, хотел уже капканы вынуть…

Теперь, похоже, дело верное. По признакам, зверь сытый, полусонный, едва переставляет лапы, почти сливаются отпечатки следов. Направился он через вырубки в соседний перелесок, как раз куда ведет лыжня. А нешто рысь попрется целиной, когда к услугам торная дорога. Ну до смешного же они безмозглы, эти куцые отродья! Волк в ужасе отпрянет от лыжни, куница и лиса ее с разбегу перескочат. А рыси любят шляться по лыжням и платят шкурами за эту глупость… Да, дело верное; три лучших рамочных капкана под лыжнею, — в один не угадает, так в другой.

Тут Логинов с тревогой вспоминает, что капканы он ставил до оттепели. По мере приближения к месту, где установлен первый капкан, сомнения охотника усиливаются. «Должно, примерзли, не сработали… Эх, невезучий день! Куница не попалась, выдра — тоже, теперь и рысь, поди, ушла». И лишь когда, протиснувшись сквозь подрост, он увидел на месте ловушки развороченный снег, когда ему открылась полянка, сплошь умятая бесновавшимся зверем, который метался здесь, силясь стряхнуть вцепившееся в лапу железо; когда, наконец, охотник убедился, что избавиться от капкана рыси не удалось, лицо его мгновенно просияло, он отряхнул заснеженную шапку и с облегчением вздохнул.

Однако радоваться надо погодить. Впереди еще самое трудное. Капкан без привязи, а зверь силен. Где-то бежит он теперь, волоча ущемленную лапу. Придется брать его нагоном, а времени — в обрез.

Он снял мешок, поплевал на руки, лыжи мягко ступили в податливый снег… Это не то, что скользить по лыжне. «Ломить в целик» совсем иное дело. Через сотню шагов уже не хватает дыханья, тело взмокает, в груди начинает теснить. Но ты шагай, как начал… Вот застучало в висках, защемило под ложечкой. И это пройдет. Ты наддавай себе помалу! Но боже сохрани расслабиться, остановиться. Тогда все кончено. Тогда ты не ходок.

Первое время след то и дело менял направление. Должно быть, обезумевшему от страха зверю повсюду чудилась опасность. Потом стиснутая лапа начала неметь, хищник немного успокоился, след сделался ровней. Изредка рысь ложилась на снег, срывая злость, кусала ненавистное железо. Через час охотник, наконец, увидел ее на противоположной стороне прогалины. Но лишь мельком. Она метнулась в чащу, обивая иней.

— Здорово, старуха! — закричал охотник. — Свидимся скоро! Теперь далеко не уйдешь!

Он сбросил куртку. Пар повалил от свитера. Логинов схватил ком снега и протер взопревшее лицо. Вода закапала с подбородка, с пальцев. Он жадно слизнул студеные капли. «Снежку бы пожевать»… Нельзя, ослабнешь. Гнать надо зверя. Жать без передышки. Не время думать про усталость, про питье.

И снова лыжи месят рыхлые сугробы. За ворот сыплется жгучая кухта, еловые ветви царапают щеки. Но вот нежданное препятствие — ручей. Сомнительной прочности ледок едва сковал красноватую воду. Зверь перемахнул его одним прыжком — человек на мгновение задержался, щупая штырем ледяную корку. «Что, если подломится? Ладно — была не была!» С разбегу оттолкнулся палками. Под лыжами хряпнуло, но охотник успел ухватиться за елку на той стороне ручья.

Еще полчаса напряженного хода и охотник чувствует, что начинает сдавать. Уж вовсе высохло во рту. Отяжелели руки, ноги… Но изнемог и зверь. Его прыжки укоротились. Он уже не в силах нести капкан на весу и тащит его волоком по снегу. И вот уже след превратился в глубокую сплошную борозду. Эта борозда свернула в гущу леса и оборвалась у поваленного дерева. Из-под корней, как из пещеры, блестели глаза. Рысь прижала уши, сгорбилась, как провинившаяся кошка.

— Ну, старуха, отыгралась? Небось без числа глухарей да зайцев повыдушила. Вот и тебе конец наступил.

Потом — удар… Штырь лыжной палки попал куда нужно, как раз в покатый лоб, между ушей. И вот он, обмякший, лежит перед охотником, разметав свои несуразно широкие лапы, пугливый, скрытный, простоватый зверь.

Наконец шкура снята, увязана бечевкой. Охотник закурил и огляделся. Начинало темнеть. Впереди раскинулось бесконечное островистое болото. Справа высилась скала, похожая на бочку. Она показалась знакомой. А вот и кривуля-осина неподалеку. «Да это же Каменная сельга. Ишь, куда затащила, чертова зверюга. Выходит, три версты эдаким-то ходом пропорол! Да как же это прыти-то хватило! Ай да Логинов! Хоть перехвалить нельзя, а молодец… Вставай-ка, шевелиться надо. А то заснешь с устатку и конец. Еще до дому сколько добираться: ой, пыхтеть еще да пыхтеть! Но об этом не нужно думать. Ты думай про веселое, да знай себе лыжами шевели».

На лыжню он выбрался уже в темноте. Облегченно вздохнул, ощутив ее под ногами. Теперь-то что! Кати по ней, как по рельсам.

Мало радости ночевать в лесу декабрьской порой. Ночь-то долгущая да студеная. Хорошо еще, если там застанет, где настоящих дров достаточно. А то насобираешь с горем хворостин да гнилья — едва бок пригревает, до утра напляшешься. Э, брат, и думать не моги, чтоб у костра прилечь, да после эдакого поту. Верная болезнь, и промыслу конец… Эх, ты, профессия охотничья! Когда-нибудь вот эдак-то и недотянешь, выбьешься из сил. Вон кочка так и манит: «Присядь-ко на меня, поотдохни». Только соблазнись — не встанешь с этой кочки, срастешься с мохом, в мох уйдешь… Тьфу, леший, мысли-то какие. С чего бы это вдруг? С такими думами остатние силенки растеряешь. Уж лучше ни про что не думай. Подремывай да лыжами знай шастай. Будто впервой… И на профессию не дело обижаться: никто не принуждал. Забыл небось, как батя все ружье-то отбирал, да на ум-то пытался наставить. Начнет про хозяйство толковать — как в стену горох, а чтобы дельного охотника послушать, за десять верст было сбегать не лень.

Переходя ручей, охотник допустил оплошность: не выдержал и соблазнился на глоток воды. Увидел живую струйку в промоине, и будто лыжи приросли, и запершило в пересохшей глотке. Не совладал, лег животом на лед. Ведь знал, что боже сохрани больше глотка, но получилось больше десятка. И черт его поймет, как получилось?