Господин Махмуд закончил чтение письма. Как потерянный, обвел он глазами комнату, ничего не понимая. Слабый свет вечернего зимнего солнца блестел на косяке окна. Пол комнаты был пересечен лучами. Время текло медленно. Лучи становились все длиннее, и вот они уже протянулись к письменному столу, как бы указуя на преступника, на первопричину горя его сына. Да, Хамид читал много стихов. Их романтическая окраска, изящество образов ранили его сердце и овладели его душой. Потом, очевидно, он попал под влияние романов и повестей, герои которых умирали подле возлюбленной или же за нее. И тогда перед ним открылось все ничтожество тусклой обывательской жизни, тщетность людской суеты. Вместе с тем ему открылась и красота жизни, возвышенная любовь, счастье быть рядом с любимой.
Господин Махмуд, крайне расстроенный и огорченный, не видел ни солнечных лучей, ни письменного стола. Он то глядел в пол, то поднимал глаза к небу, взывая к аллаху, умоляя его вернуть сына домой. Он пребывал в таком состоянии до конца дня. Сыновья пришли из школы с опозданием — они увлеклись футболом. Сели ужинать. Господином Махмудом овладело какое‑то оцепенение. Он крошки не мог взять в рот во время ужина, даже не прикоснулся к пище.
Через несколько дней, долгих, тягостных, как страшный сон, он получил письмо от Хамида.
«Мой глубокочтимый отец! — стояло там. — Я чувствую, что причинил вам боль. Заклинаю аллаха, успокойтесь, не терзайте себя. Я не бедствую, работаю, и мне хватает на жизнь. Я постоянно благодарю вас за все, что вы мне дали. Надеюсь, придет день, когда я брошусь в ваши объятия и объятия дорогой моей матери. Разница между «прежде» и «теперь» состоит только в том, что раньше вы знали мое местопребывание, а в настоящее время — нет.
Я порицаю себя за доставленное вам огорчение. Но я жив, и пока все у меня благополучно… До скорой или далекой встречи шлю вам и всем родным мой сердечный привет.
Хамид».
Но разве такие слова могли утешить отца? Они только острей заставили его страдать. Если бы он знал, что сын умер, то предался бы отчаянию. Но постепенно бы смирился с волей аллаха. Сейчас же он знает, что Хамид жив, где‑то скитается и тяжким трудом зарабатывает на жизнь. Что для отцовского сердца может быть горше этого сознания!
Да, Хамид жив. Он ищет любимую и не находит ее, потому что все девушки закрыты традиционным покрывалом. Отец его склонился под ударами судьбы, он то предается скорби, то пытается быть терпеливым и ждать возвращения сына. А жестокое общество не замечает ни отца, ни сына. Оно знать не знает, что творится в их душах, и ничуть не встревожится, если сын погибнет в скитаниях или отец сойдет в могилу от сердечной тоски.
Так кто же она, возлюбленная Хамида? В каком гареме томится, страдая от неразделенной любви? Выросшая в роскоши и довольстве, она не может покинуть отцовский дом и отправиться на поиски любимого, чтобы приблизить их встречу, когда в их сердцах воскреснут высокие чувства и оживет надежда.
Глава III
Дня через три после отъезда Ибрахима Зейнаб сидела в комнате, где они расстались, и держала в руках оброненный им платок. Она думала о любимом, представляла себе, как он живет там, в далеких, неведомых краях, неся тяжкую солдатскую службу. Слезы текут у нее из глаз — горячие слезы, они струятся по щекам, безмолвно повествуя о жестоких страданиях молодой женщины.
Уже три дня сон бежит от глаз Зейнаб. Как только ночь опускает свое покрывало, несчастная плачет во мраке, и вздохи ее нарушают тишину ночи. Она мечется в постели, ни на минуту не смыкая глаз. Если Хасан спрашивает, что с нею, она жалуется на мигрень или боли в желудке, уверяя, что к утру все пройдет. И правда, утром, в суете и работе, она забывается, но в часы одиночества горе терзает ее.
В этот вечер Хасан, поужинав, как обычно, поднялся к себе в комнату, не подозревая, что жена сидит в гостиной и не сводит глаз с платка Ибрахима. Он долго ждал жену, потом спросил мать, где Зейнаб, но та ответила, что не знает. Он терялся в догадках, где его жена может находиться в такой поздний час, когда люди, совершив вечернюю молитву, уже разошлись по домам. Потом удивление сменилось беспокойством. Хасан места себе не находил, не зная, что ему теперь делать.
Его раздражение возросло, когда наконец на пороге появилась Зейнаб. На его вопросы она ничего не ответила, ей не хотелось, чтобы муж узнал, где она предается воспоминаниям. Хасан настойчиво потребовал объяснить, откуда она пришла. Чем дольше молчала Зейнаб, тем больше он сердился. Он все повышал и повышал голос и наконец в бешенстве закричал:
— Говори, где была! Я ненавижу женское вранье! Говори, где была этим вечером, не то узнаешь, как поступают настоящие мужчины!
Что сказать? Что она сидела в гостиной? Он спросит — почему? Как ответить на этот вопрос? Придумать что‑нибудь, скрыть свою боль? Солгать? И это будет не та обычная женская ложь, о которой говорит Хасан. Она развеет его подозрения. А если он почувствует ее хитрость? Почему не сказать, что она была в гостиной и плакала? Тогда он может спросить, кто ее обидел…
И она решила молчать; пусть думает, что хочет, совесть ее чиста, ничего плохого она не сделала.
Но разве была ее совесть так уж чиста? Она улеглась в постель и погрузилась в сон. Страшные кошмары мучили ее. Она проснулась и не могла сдержать плач, ее душили рыдания. Легкий первый сон отлетел от Хасана, он прислушался к стонам и вздохам жены. Сердце его смягчилось, как будто Зейнаб своими слезами залила пожар его гнева, как будто эту мрачную тьму прорезал светлый солнечный луч. Каждый вздох Зейнаб как ножом ранил его душу. Он не мог удержаться и спросил:
— Что с тобой, Зейнаб?
Едва он произнес эти слова, как Зейнаб разразилась безутешным, отчаянным плачем. Слезы потоком лились из ее глаз, рассказывая ночи о ее тоске и страхах. Рыдания прерывались горестными стонами, хватающими за сердце. Хасан встал с постели, зажег лампу, подошел к жене, стал нежно и ласково гладить ее по голове. Он спрашивал, что с ней, говорил, что любит ее, он был убежден, что всему причиной — сорвавшиеся у него с языка грубые слова. Ведь его Зейнаб такая скромная, такая гордая, она ведь верна супружескому долгу?
Трудно человеку признать свою ошибку. И мы стараемся исправить ее, но не признаться в ней. Но иногда мы легко делаем подобное признание. Если мы любим друга всем сердцем, то не только готовы открыто признать свои ошибки, но и обвинить себя в таком проступке, которого не совершали, лишь бы успокоить любимого. В таком положении оказался и Хасан — теперь он опять поступил так, как тогда, давно, когда Зейнаб вернулась с рынка и он спросил, что она там делала. Сейчас он снова обвиняет себя в грубости, просит прощения. Но слова его только усиливают страдания Зейнаб. К горю из‑за разлуки с Ибрахимом добавляются укоры совести. Ей мучительно сознавать, что она не может отдать своего сердца доброму, ласковому мужу.
— Что случилось? Что с тобой, Зейнаб? Ну можно ли как ребенок плакать из‑за какого‑то пустяка? Ну перестань же! Я был неправ, Зейнаб. Даю тебе слово, это никогда больше не повторится. Ты же знаешь, что я тревожусь, когда тебя долго нет. Я беспокоился, что ты пошла на поле или еще куда, а сейчас по ночам так холодно. Ну не плачь же…
Вот оно что!.. Он беспокоился за нее, боялся, что ей холодно. Его огорчают ее слезы. О аллах, почему, когда ты судил отдать ее Хасану, ты не вложил ей в сердце любви к нему? Почему они не встретились раньше, когда она жила предчувствием встречи с любимым? Может быть, тогда она нашла бы в Хасане друга жизни и сделала бы его счастливым? Вместо того чтобы лить слезы и страдать, они радовались бы сейчас жизни. Можно ли упрекать ее, ведь она вела борьбу с собой, стремилась отдать сердце законному супругу. Напротив, можно только восхищаться ее твердостью! Она изо всех сил старается угодить мужу. Виновата ли она, что ее сердце не принадлежит ему и сейчас, как не принадлежало прежде? Не следует ли нам простить несчастную и обвинить во всем жестокую судьбу?
