Хасан, как обычно, пришел с поля после захода солнца и сразу сел ужинать. Потом он ненадолго вышел и, когда вернулся, то застал Зейнаб одну в комнате. Она сидела, устремив глаза в окно на звездное небо. Светильник, стоявший в отдалении, с трудом преодолевая темноту, бросал на нее слабые блики. Хасан присел рядом, взял женину руку в свою и спросил:

— Что с тобой, Зейнаб?

Это был вопрос друга, страдающего при виде горя своей подруги. Он спросил от всего сердца, прерывающимся голосом, сильно волнуясь. Но она даже не шевельнулась, будто и не замечала его присутствия. Устремив рассеянный взгляд в темноту ночи, к сиянию далеких звезд, она думала о завтрашнем дне, когда она снова увидит Ибрахима.

— Что с тобой, Зейнаб? Скажи мне, милая, не таись! Тебе нагрубила моя мать, или кто другой обидел тебя? Ты так огорчена, будто случилось какое‑то непоправимое несчастье. Может, тебе чего‑нибудь хочется, или, может, ты на меня сердишься? Если так, то я признаю себя виноватым! Зачем мы будем ссориться из‑за пустяков? Не грех ли это? Если кто‑нибудь не так что сказал: моя мать, сестры, я… любой — так они неправы. Прости и забудь об этом!

Он взял ее руку, поцеловал раз, другой и продолжал ласково разговаривать с ней, стараясь смягчить ее душу. Он был исполнен сочувствия и сострадания, в голосе его сквозила та доброта, которая смиряет самые жестокие сердца. Ему хотелось убедить ее в своей большой любви и преданности. Он говорил, что, женившись, он стал счастлив, обрел в лице Зейнаб драгоценную жемчужину, лучшую девушку в их деревне, красивую, скромную и честную. Она озарила его дом, как звезда. Что же теперь смущает ее сердце? Женившись на ней, он дал клятву любить ее и доверять ей. Разве он изменил этой клятве? Разве не было между ними обоюдного почитания? Так отчего же тогда она расстраивается?

На глазах Зейнаб заблестели слезы. Только гордость и самолюбие помогли ей сдержаться. Сердце ее сжала глубокая печаль, которая обычно посещает нас, когда мы испытываем одновременно и незаслуженные страдания и муки совести за содеянное преступление. К прежней боли ее присоединилась новая, которую принесло осознание тяжкой вины перед мужем. Ведь он искренне любит ее и доверяет ей! Значит, все эти дни он не таил никакого зла против нее. Значит, только она одна — преступница, грешница!

Подумать только, на что она была готова пойти! И при этом еще оправдывала себя! А этот добрый, ни в чем не повинный человек даже не подозревал, какая у него жена! Да ей надо броситься к его ногам, признаться во всем и молить о прощении. Боже, как он добр, как искренен и чист душою! К тому же, он ее муж. Она находится в полной его власти. Одним своим словом он может ввергнуть ее в пучину страданий, а вместо этого он у нее же просит прощения, считая себя невольным виновником ее печали. И не высказывает ей при этом ни малейшего упрека.

Как она смеет отвращать от него свое лицо? Разве не есть это самое настоящее вероломство? И как не стыдно ей думать о любви к другому? Разве не достоин муж ее любви, разве не заслуживает он немедленного прощения за свой невольный промах? А может, никакого промаха или ошибки не было и недоразумение явилось всему причиной? Она должна любить мужа и повиноваться ему!

Зейнаб потушила свет и легла. В комнате воцарилась тьма. Она чувствовала, что Хасан тоже ворочается на постели, не в силах успокоиться. И вновь ее будоражили тревожные мысли и укоры совести. Сон бежал от нее. Наконец, она встала и открыла дверь. Муж спросил, куда она собралась идти, а Зейнаб ответила, что духота мешает ей заснуть.

Так и провела она ночь под открытым небом. Сначала следила за звездами, потом, подавленная этим океаном тьмы, закрыла глаза. Перед нею вновь возникли образы прошлого.

Прошел год. Хамид вместе с братьями вновь приехал в деревню, чтобы провести здесь свой летний отпуск.

Живя в столице, он с наступлением весны выезжал за город и, прогуливаясь по берегу величественного Нила, любовался чудесными видами или, если погода благоприятствовала, брал лодку и спускался чуть ниже по течению реки. Иногда он совершал поездки в Гелиополис[23], где не мог оторвать глаз от волн песчаного моря, желтевших под голубым куполом неба. Он вдыхал теплый, сухой воздух и подолгу смотрел на пустыню, со всех сторон окружавшую Цветущий оазис. Возвращался обычно пешком по асфальтированному шоссе. Мимо проходили юные красавицы. Их темные накидки оставляли открытыми только изящные округлые руки, но сквозь прозрачную ткань можно было увидеть нежный подбородок, розовые с золотистым отливом щеки, огромные глаза с крутыми дугами черных бровей и высокий, чистый лоб. Хамид шел, погруженный в свои привычные мечтания, однако красота окружающего мира не оставляла его равнодушным. Тем более что при каждом порыве ветра, открывающем лица девушек, они испуганно вскрикивали и отворачивались, пытаясь скрыться от взглядов незнакомого мужчины.

Иногда он присаживался за один из столиков, расставленных у обочины дороги, или заходил в кафе, надеясь встретить там кого‑нибудь из друзей. Если ему это удавалось, он начинал болтать о том, о сем. А там, глядишь, приходило время возвращаться в город.

Часто мечты уносили Хамида так далеко, что он не замечал ничего вокруг. Но все же эти пустынные ландшафты, окаймлявшие цветущий оазис, манили его к себе, и он не раз побывал в этих краях.

Ему хотелось скорее очутиться на деревенских полях, среди первозданной природы, полюбоваться прекрасными поселянками в их просторных, свободно ниспадающих одеяниях. Но это, повторяю, не мешало ему наслаждаться видами пригородов столицы и грациозными фигурками горожанок в плотно облегавших одеждах. Домой он возвращался обычно около десяти часов. Трамвай грохотал, рассекая ночную тьму и соревнуясь в скорости с проносившимися мимо машинами.

Но вот занятия и экзамены остались позади, и Хамид с братьями прибыл в деревню. Первые недели он один или в сопровождении кого‑либо из приятелей совершал дальние вечерние прогулки в поля. С наступлением ночи, когда светила луна, они подходили к берегу канала и подолгу сидели в молельне на полу, устланном мягкой травой, овеваемые свежим ветерком. Насладившись покоем, они медленно и неторопливо возвращались домой. Там они заставали членов многочисленной семьи Хамида за чтением вечерних газет. То и дело слышались негодующие возгласы: это сокрушались о каком‑нибудь происшествии, возмущались несправедливыми мерами правительства или открытым произволом с его стороны, иногда, тихонько посмеиваясь, читали пространное заявление какого‑нибудь министра, волновались и громко негодовали по поводу глупостей, творимых чиновниками‑англичанами, или добродушно препирались, защищая какого‑нибудь журналиста. Хамид брал газету, пробегал ее глазами. Иногда кто‑нибудь из присутствующих просил его почитать передовицу или спрашивал его мнение по какому‑нибудь спорному вопросу.

В один из таких вечеров, вернувшись домой с восходом луны, Хамид нашел всех непривычно хмурыми. Оказалось, что пришла дурная весть: хлопок в поле гибнет из‑за нехватки воды.

— Вся вода в руках инженера — ирригатора, да накажет его аллах! Дай ему в лапу, тогда и вода потечет.

— Клянусь аллахом, есть ли совесть у этих людей?

— Вряд ли, старина, у них осталась хоть капля совести и веры… За этой собакой из нашего округа нужен глаз да глаз. Он придерживает воду, когда наполняет каналы. Ведь в этом году нам опять воды не хватило.

— Они тут все хороши бестии — от нашего инженера‑ирригатора до главного инженера и инспектора! Третьего дня пришлось послать несколько телеграмм. Приехал сам инспектор, и что же? Никаких результатов! Все наши просьбы — как глас вопиющего в пустыне.

— Клянусь аллахом, жестокосердного ничто не трогает, кроме денег! Уж мы‑то знаем своих соотечественников! Тут нужны не петиции, а деньги, да еще надо дать взятку инженеру‑ирригатору. Тогда и поливы тебе будут обеспечены в нужные сроки.