После ужина перед домом старосты совершили зикр — торжественное молебствие. Люди обступили шейха и стали медленно раскачиваться справа налево. Тот громко орал, и крики его напоминали вопли погонщиков верблюдов. Кричал он в такт движениям молящихся. В ночной тиши непрестанно и однообразно звучало имя аллаха. Раскачивание из стороны в сторону и пение все ускорялись, так что разобрать слова молитвы сделалось трудно. Люди пришли в экстаз. Они крутили головами, качались, как пьяные, почти не понимая, что говорят и что делают, а имя аллаха выдыхали из глоток с такой силой и яростью, как будто бросали его в лицо врагам. Ритм движений все ускорялся, и со стороны можно было подумать, что это сборище сумасшедших или пьяных до помрачения рассудка. Голос шейха назойливо звенел в ушах, подхлестывая этих несчастных! Когда кто‑нибудь, теряя рассудок, выкрикивал какие‑то бессмысленные слова, и их подхватывал другой, третий, шейх успокаивал всех своими окриками. Луна взирала на пляску безумцев и спокойно и как бы насмешливо улыбалась. В молчании ночи стоголосое эхо отзывалось протяжным стоном: «Аллах!» Хриплые голоса сотрясали воздух, а небо и земля остались немы: людские молитвы были тщетны.
Когда шейх понял, что силы молящихся истощились, он приказал всем замолчать и выкрикнул одно из имен аллаха. Все подхватили его крик и вскоре вновь пришли в прежнее экстатическое состояние. Тогда шейх выкрикнул другое имя аллаха, потом третье, четвертое. Ночь минула, так и не подарив никому никаких благ. Все разошлись по домам, уповая на то, что когда‑нибудь им воздастся сторицей.
Во время молебствия Хамид сидел в гостиной. Ему очень хотелось присоединиться к молящимся и взывать к аллаху вместе с ними. Может быть, так он искупит свой грех? Хотя в глубине души он был убежден, что приверженность к бесноватому шейху — истинное безумие, однако печаль и страхи последних дней ослабили его волю. Он решил на следующий день пойти к шейху, облобызать его руку и стать его последователем. Да, он исповедуется во всех грехах и облегчит тем самым свои страдания. Завтра же он присоединится к тем, которые боятся, что их дядей окажется шайтан.
На следующий день Хамид отправился к шейху Масауду. Шейх Амир представил его святому и вышел, оставив их вдвоем. Хамид начал исповедоваться:
— У меня есть двоюродная сестра, дочь моего дяди по отцу. Когда мне было лет шесть, все твердили, что я женюсь на ней. Поэтому я относился к ней так, как ни к одной из двоюродных сестер: делился с ней всем и оберегал ее. Однако наступил день, когда нам пришлось расстаться. Я жил надеждой на скорое будущее, когда мы соединимся навеки. Я все время думал о ней и лелеял ее образ в глубине своего сердца. Когда мне исполнилось шестнадцать, во мне вспыхнула страсть — образ любимой преследовал меня долгие ночи. В то время я встретил одну деревенскую девушку — я полагаю, господин шейх, что могу позволить себе не называть ее и не рассказывать о ней подробно.
— Да, да… — пробормотал шейх.
— Ее внешность очаровала и ослепила меня. Она в самом деле была красавицей: огромные черные глаза, щеки цвета чайной розы, стройный стан, тонкая талия, нежные пальцы, приятный голос — все в ней было прекрасно. Но в те дни душа моя была чиста, и даже самая красивая девушка не могла бы легко проникнуть в мое надежно защищенное сердце. Однако если я долго ее не видел, какая‑то необъяснимая сила толкала меня идти на поле, где она работала, помогать ей, а потом возвращаться вместе, болтая обо всем и ни о чем. Настал день, когда эта девушка вышла замуж. Я дал себе обет забыть ее навеки. «Она принадлежит другому. Даже думать о ней непристойно и грешно», — рассуждал я. Я вернулся к мечтам о двоюродной сестре. Мы встретились, обменялись несколькими словами. Казалось, все шло хорошо. Однако вскоре ее выдали замуж за другого. Тогда мною овладела безутешная скорбь. Я пришел в какое‑то странное состояние, непонятное для меня самого. Все вокруг стало мне безразлично, сожаления о прошедшем и мысли о будущем не покидали меня. Этот мнимый покой длился недолго. Недавно со мной случился приступ отвратительной дикости, который и заставил меня тебе исповедоваться. Я почувствовал непреодолимое желание овладеть чужой женой, женой феллаха. Я не боялся людского суда. Но аллах поистине велик! Я овладел собой в тот миг, когда уже погибал…
— Я уже рассказал тебе все, отпусти мне грехи мои, наставь на праведный путь.
Хамид умолк. Шейх протянул ему свою руку и произнес несколько слов, объявив себя его дядей с отцовской стороны. Хамид попрощался с ним радостно, в полной уверенности, что сподобился благодати. Он вошел в свою комнату и сел перед окном. Некоторое время он сидел так, ни о чем не думая, на губах его застыла блаженная улыбка.
Но едва только день начал угасать, к Хамиду возвратилась прежняя боль. И прибавились новые страдания: как мог он исповедаться человеку, который не способен понять подобные чувства? На все его слова шейх отвечал только коротким, бессмысленным «да».
Это ли не позор — получить отпущение грехов от такого тупицы! Черт бы побрал этого мошенника… Если бы шейх Масауд находился тут же, Хамид не мог бы поручиться, что не прибьет его. Наконец он опомнился и постарался хоть немного успокоиться. В душе его раскаяние вновь стало бороться со страстью. Грудь его сжималась от боли, а сердце стремилось к возлюбленной. Его губы, опаленные огнем любви, жаждали женских губ, щек, поцелуев. Под низким осенним солнцем умирали поля, а Хамид все вспоминал прежние поцелуи и любовные объятия. Он был полон раскаяния и желания искупить грехи, а чувства в нем пылали, стремясь обрести возлюбленную, которая бы подарила ему счастье. Там, где в борьбу вступают чувства и разум, победа за тем, кому помогает природа.
Ночь раскинула свой шатер, и мир погрузился во тьму. С последним лучом заката слетел на землю нежный ветер. Хамид стоял на пороге своего дома, не зная, что ему делать, какой путь избрать.
Через несколько дней он оставил милую сердцу деревню и уехал в столицу, надеясь там найти утешение для души, успокоение совести и зажить наконец тихой, размеренной жизнью.
Через месяц после отъезда Хамида его братья также приехали в Каир. Хамида они дома не застали. Подождали до ужина, но Хамида все не было. Прошли сутки. Ждать дальше было, очевидно, не к чему. Братья встревожились и, расстроенные, послали письмо отцу. Тот сразу же приехал, забросал сыновей вопросами, но так ничего и не узнал. В отчаянии заломив руки, с полными слез глазами, он вошел в комнату сына и сел на диван, горько сетуя на судьбу, принесшую несчастье в их семью. Что с Хамидом? Где он? Может быть, покончил с собой? Но отчего? Ведь, кажется, никакой причины для самоубийства у него не было. Однако он оставил братьев, семью, не сказав никому ни слова…
Все краски мира поблекли в глазах несчастного отца. Душа его разрывалась от горя. Вдруг, обведя глазами комнату, он увидел портрет сына. Юноша смотрел с портрета спокойно и доверчиво. В глазах его не было ни тревоги, ни следов печали. Отец подошел к портрету, пристально вгляделся в него, потом снял со стены, поцеловал и прижал к груди. Но слезы душили его, и, горько рыдая, он опустился на стул.
Однако много ли пользы от тоски и слез? Нужно предпринять розыски. Найти Хамида живым или мертвым. Но прежде чем заявить в полицию, отец решил просмотреть бумаги сына. Среди них оказался конверт, на котором было написано:
«Моему отцу, матери, моим братьям и семье.
Недавно я исповедовался одному шейху, которого почел за святого. Я думал найти успокоение, но мои страдания и боль только усугубились. Сегодня я открываю свою душу вам — людям, которых я люблю, в надежде, что вы простите несчастного, измученного тягостными думами, который ушел неведомо куда, надеясь обрести утешение. Может быть, когда‑нибудь я еще вернусь к вам, а может быть, эти слова будут последним моим приветом.
Два года тому назад сердце мое настойчиво позвало меня к любви и наслаждениям. Воображению моему рисовались картины цветущих садов, я слышал пение и щебет птиц; кто‑то неведомый открыл мне, как прекрасна может быть женщина, какое счастье ожидает человека в любви. Этот кто‑то нашептывал мне сладкие слова, уверяя, что жизнь без любви тускла и бессмысленна. Я мнил, что это ангел счастья, и рвался навстречу этому счастью, навстречу любимой, со всей страстью юности. Но вокруг царила лишь бесплодная, бескрайняя пустыня, и я ничего не мог в ней найти. Наконец в дальней стороне передо мною, как мираж, возникла девушка. Она была моей двоюродной сестрою. Она обратила на меня свои очи, полные робкой стыдливости. Я вгляделся в них и понял, что девушка эта тоже мечтает встретить преданное сердце. «Два одиноких сердца сблизятся», — сказал я себе. Однако как далеки мечты от действительности! Девушка скрылась в глубине своей темницы, я же был застенчив и довольствовался малым. Лишь в воображении я продолжал рисовать картины счастья и расстилать ковры блаженства.
В нашей деревне я часто бывал среди феллахов. И вдруг встретил однажды среди них девушку, которую небо предназначило быть на земле вестницей любви. Увидит человек эти прекрасные глаза, над которыми дугами изгибаются брови, — и ранят они сильнее стрелы. Ее грудь, угадываемая под широким платьем, рождает в душе томительные желания. У нее тонкая талия, пышные бедра и стройные ноги. А открытый взгляд говорит о чистом, добром сердце. Меня зачаровала ее красота: хотелось ни на минуту не расставаться с ней, не отрываясь смотреть на нее и радоваться жизни. День ото дня это чувство во мне росло. Неодолимая сила влекла туда, где она находилась. Я стал постоянно уходить в поля. Увидя феллахов, я направлялся прямо к ней. Помню, как‑то они переносили кирпич с площадки, где он сушился, и укладывали его в штабеля. Работа эта нехитрая: люди становились между площадкой, где были разложены кирпичи, и штабелями. Феллах, стоявший первым у площадки, бросал кирпич, другой подхватывал его, передавал третьему и так далее, пока кирпич не достигал своего места. Огромной радостью для меня было стоять рядом с той девушкой и ловить кирпичи, которые она бросала. Часто я оставался там до конца рабочего дня. Почему я полюбил эту работу? Потому ли, что ее рука касалась кирпича? А может, потому, что она прижимала кирпич к груди перед тем, как бросить его, и он хранил тепло ее тела? Не знаю. Только мое чувство к двоюродной сестре, которое я называл любовью, было совсем другим. Я лишь хотел всегда находиться рядом с этой девушкой, держать ее за руку и прижимать к груди. Но когда я возвращался домой, я забывал обо всем.
Потом настали иные времена. Приезд Азизы — двоюродной сестры — прервал мои прогулки на поля и дружбу с феллахами. Мое внимание целиком сосредоточилось на Азизе. Я пытался найти какой‑нибудь предлог, чтобы хоть час побыть наедине с любимой. Но такой случай не представлялся, и душа моя попеременно погружалась то в рай надежд, то в ад отчаяния.
Заветной моей мечтой сделалась женитьба, в мечтах я уже видел будущую семейную жизнь с Азизой. Я считал этот брак делом решенным, поскольку еще в детстве думал об этой девушке как о своей невесте.
Я всегда относился к ней с необычайной нежностью. Когда же понял, что мне так и не удастся побыть с ней наедине, то во мне вспыхнул яростный гнев на обычаи нашего общества. Я отвергал все его устои, отрицал все законы. И до сих пор я считаю брак в том виде, как он существует у нас, величайшим позором, я считаю, что брак без любви унизителен, постыден для человека.
Но время неумолимо двигалось вперед. Я изнемогал под натиском черных мыслей и ужасающих кошмаров. Потом наступило забвение. Есть ли хоть что‑нибудь в этом мире, чего не могло бы уничтожить забвение?
Пришла весна, оживила людские сердца и принесла в мир обновление. Пробудила она и мое сердце. Я вспомнил мою феллашку Зейнаб, которая теперь была уже замужем, и мысленно пожелал ей счастья. И снова ко мне вернулись мысли об Азизе. Теперь я думал только о ней, ее одну любил. Я жаждал одного — встречи с нею. Нам удалось обменяться несколькими письмами, после которых наступил долгожданный час свидания. И что же? Этот час прошел в гробовом молчании в тиши безмолвной ночи.
Потом моя двоюродная сестра также вышла замуж, прислав мне на прощание письмо. Печаль овладела мною. Однако вскоре мысли мои вновь обратились к Зейнаб. Мечты о ней заполнили всю мою жизнь, я чуть не сошел с ума. Я решил увидеть ее, прижать к груди, покрыть поцелуями, я был готов на все безумства влюбленного.
Но ничего этого не случилось. Я встретил ее; заговорил о прошлом. Но она напомнила мне о том, что она замужем, и это охладило мой пыл, воздвигло между нами преграду.
Эта встреча добавила страданий моему истерзанному сердцу. Они повергли меня в пучину тоски, добро обратилось для меня во зло, счастье — в горе, надежда — в отчаяние. Ах, если бы в тот миг чья‑то чистая душа открыла мне объятия, где я обрел бы приют и покой! Но я находил утешение только в собственной душе и скрывал свои заботы, хотя это и было двойной пыткой. С каждым часом я страдал все сильнее. И наступил день, когда силы мои иссякли, свет словно померк в очах, я погрузился в бездну отчаяния.
Случилось так, что как раз в это время в нашу деревню прибыл шейх Масауд, глава дервишей. Была устроена церемония зикра. Я долго наблюдал, как людская толпа в ночном мраке призывала аллаха. И я подумал тогда: если этот человек умеет облегчать человеческие страдания, я буду первым его последователем. После полудня я пошел к нему и рассказал всю свою историю. Он произнес свои затверженные слова, а я, глупец, вышел счастливым. Но едва зашло солнце, как мой поступок предстал в совершенно ином свете, я понял, что совершил глупость… Через несколько дней я уехал в столицу.
С того дня я не переставал размышлять о пережитом, о любви, которая жила во мне. Я наконец избавился от колебаний и пришел к твердому решению: я покидаю братьев и семью, хотя разлука эта принесет мне страдания. Вот почему, отец, я написал это письмо; надеюсь, что оно хоть немного утешит тебя… Я же, истерзанный и измученный, спешу навстречу неизвестному.
Одному аллаху ведомо, в каком состоянии я приехал в столицу. В первый же день я попытался найти дело, которое отвлекло бы меня. Но с наступлением ночи воспоминания вновь отыскали дорогу к моей душе. Передо мной бесконечной вереницей потянулись события прошлого. Ах, какие муки суждено мне было испытать! Всякий поймет, как тяжко человеку, особенно молодому, пережить крушение всех надежд. Душа несчастного изнемогает от непосильных страданий. Однако если эта пытка не сломит юношу, то, может, напротив, закалить его волю, ум, способность рассуждать здраво. Мне захотелось постигнуть причину моих неудач.
Первое, о чем я спросил себя: почему я полюбил двоюродную сестру? Я знал ее с детства, мы росли вместе. Потом расстались, когда она должна была надеть чадру. После этого мы не встречались ни разу. Отчего же во мне вспыхнуло чувство к ней? Из‑за воспоминаний детства? Ведь они так сладки! Или оттого, что я наделил ее неземной красотой и вообразил спутницей всей моей жизни? А может быть, из‑за тетушек, которые, когда я был маленьким, называли меня ее женихом?
Однако надо сознаться, что в то же время я замечал, что стоило нам расстаться, как я сразу же забывал о ней. Сейчас я не «поручусь, что вообще любил ее. Может, тому виной фантазия? Да и сама любовь, по сути своей, не есть ли самая настоящая фантазия? Таково было мое чувство к двоюродной сестре. Можно ли его назвать любовью? Не уверен. А если это настоящая любовь, то почему сегодня я так спокоен? Дело, наверно, в другом: сама природа властно влекла меня к женщине, с которой я мог бы увековечить свой род. Такой женщиной мне казалась тогда моя двоюродная сестра.
Мысли теснились в моей голове, но я не мог ответить на вопрос: почему же я полюбил? Тогда я пожелал разобраться в чувстве к прекрасной феллашке, захватившей мое воображение. Почему я бежал туда, где находилась она, наслаждался ее взглядом, голосом, ходил за ней следом? Если б только я мог разобраться, подлинная ли эта любовь, или тоже лишь зов природы, выражение стремлений будущего поколения появиться на свет божий! Если бы я любил, я не забыл бы о ней даже после приезда двоюродной сестры. Если же меня к ней влекли только силы природы, то почему же я никогда не хотел обладать ею? Я и сегодня не стремлюсь к этому, мне просто хотелось говорить с ней, сидя в укромном уголке, целовать ее, слышать ее милую речь, ласковые слова…
Я никак не мог понять своего истинного отношения к этой девушке. Много часов провел я, погруженный в печальные размышления. И вдруг меня осенило.
Да, целью моей было поговорить с этой поденщицей, побыть с ней наедине, целовать ее. Однако зачем? Чего я втайне ждал? Разве я не надеялся на большее? Я все‑таки попался бы в сети природы, которая обманом и хитростью привела бы меня к продолжению рода. Да, это так. Девушка была прекрасно сложена, красива, сильна. Oт нее исходил аромат юности. Наш сын унаследовал бы лучшие черты своих родителей. И таким образом совершилось бы движение вверх по лестнице эволюции.
Тут меня охватила дрожь. Я почувствовал, что все мое существо протестует, требуя от разума не переходить определенную грань. Хватит с нас этой философии, которую преподносят нам французы и англичане! Давайте держаться того, что нам завещано отцами, чтобы идти вперед спокойным, размеренным шагом. Я не хочу нарушать законы и обычаи предков, следовать зову страсти и руководствоваться в жизни философскими учениями европейцев. Обычаи наших отцов освящены временем, а новые идеи едва вышли из колыбели разума.
Однако победило все‑таки разумное начало. Оно взяло верх над убеждениями моей среды, и полет моей мысли стал свободным и независимым. Мой разум шел по пути размышлений без робости и страха. Я смеялся над любовью, скорбел о ее порочности — и сожалел о ней.
И тогда возник все тот же старый вопрос — вопрос о семье. В свое время все мои суждения о браке были продиктованы протестом против социальной несправедливости. Сейчас я стал думать о браке по‑новому, без лишнего волнения и горячности.
Эта проблема занимала меня с ранней юности, когда первая искра любви запала в сердце. Больше всего толкала к таким размышлениям среда, в которой я жил. У нас любые внебрачные отношения между мужчиной и женщиной считаются связью низменной, будь это чистая любовь, дружба или просто вежливое внимание одного человека к другому. Это‑то и помогло мне понять истину, тем более что порочность нашего общества легко обнаружить, особенно такому внимательному наблюдателю, каким был я в ту пору. У меня вызывали презрение интимные отношения между женщиной и мужчиной, я признавал только сердечное волнение и упоение поцелуями. Все остальное представлялось мне низким, отвратительным преступлением против невинности ради удовлетворения своей похоти. За примерами далеко ходить не надо: большинство людей стремится к браку как к средству удовлетворить свою животную страсть.
Потом мои раздумья потекли по другому руслу. Я решил проверить, насколько приложимы мои теории к реальной жизни.
Мир — колесо, вращающееся в бесконечности. И всякий предмет в океане жизни только точка этого колеса. Так и современное поколение только точка в океане вечного и бесконечного бытия, которое началось неизвестно когда и неведомо когда кончится. Этому вечному круговороту природы служит присущее человеку и животным, да и всему живому, стремление к продолжению рода. Люди хотят увековечить свой род. Эта могучая сила движет миром.
Я считаю, что в старые времена индивидууму и обществу было легче жить. Человек, занимающий высокое положение в обществе, влиятельный и физически сильный, а следовательно, способный производить сильных особей, покупал тех рабынь, какие ему нравились. Такой характер отношений, конечно, не способствовал возникновению взаимной любви между мужчиной и женщиной, но он удовлетворял нужды общества. И если бы не унижение женщины, я сказал бы, что этот путь ближе всего к природе и закону. Сегодня же люди утверждают, что живут в эпоху общественного прогресса, а положение на самом деле создается поистине бедственное. Зачастую юноша и девушка вступают в брак, не зная и даже не видя друг друга.
Размышляя таким образом, я понял наконец, в чем причина моей любви к двоюродной сестре: меня гнал инстинкт и желание познать счастье, если таковое вообще существует на свете. Я стремился увековечить свой род, оставить после себя потомство. Природа властно влекла меня к женщине, которая могла стать матерью моих детей. Удивляться тут не приходится: мужчина всегда ищет девушку, которая бы ему понравилась, и надеется, что она подарит ему здоровых детей. Если же у него нет выбора, он женится на любой женщине из своей среды. Теперь различия между классами столь велики, что многие считают представителей низших классов людьми низшей расы, а себя — элитой. И разве не этим объясняется то, что выбрал‑то я себе в жены двоюродную сестру, а не кого‑нибудь другого?
Я не общался с низшими классами общества, не было мне и никакой надобности обращаться к тем, кто считался выше меня. Но сегодня — сознаюсь, хотя и стыжусь этого признания, — несмотря на многочисленные серьезные пороки моей среды, я все еще смотрю на угнетаемые классы взглядом пусть неоправданного, но превосходства. А ведь среди феллахов я видел многих мужчин, которые поражали меня своим благородным обликом, учтивой речью, спокойным нравом, а также женщин, которые были несомненно красивы, умны и обходительны. Трудно преодолеть преграды, разделяющие классы. Мы нарушаем их только тогда, когда хотим сделать из представительниц низших классов объект для своих развлечений. Мы жаждем их и в то же время глубоко их презираем.
Мой выбор пал на двоюродную сестру, потому что я знал ее с детских лет, дольше, чем любую из знакомых мне девушек. Она могла дать мне счастье и выполнить вместе со мной долг природы. Потом я познакомился с той феллашкой, которая растревожила мою душу. Первая любовь уступила место второй, но я вернулся к первой, когда задумал жениться.
Я не собирался вступать в брак с феллашкой. Меня влекла к ней ее красота, я хотел смотреть на нее без конца и наслаждаться. Она казалась мне прекрасной ожившей статуей. Поэтому неудивительно, что я пропадал в полях.
О, как сладостно было целовать ее, прижимать к своей груди, ощущать ее покорность, видеть ее порозовевшие щеки, томный взор, трепещущие губы, невнятно что‑то шепчущие.
Конечно, не следовало забывать о цели хитроумной природы. Правда, сам я не стремился к обладанию этой девушкой, потому что мысль об увековечении рода для меня всегда неразрывно связана с мыслью о браке. Но природа не обращает внимания на те институты, которые установили сами люди для охраны семьи и общества. Природа смеется над ними. Она ослепила и меня. И я, безусловно, попался бы в ее сети, чтобы дать жизнь угодному ей сыну — представителю нового поколения.
В часы свидания с девушкой — феллашкой законы природы вели борьбу с законами общества. Природа не достигла желаемого, потому что я не преступил границы дозволенного и не дал свободы чувству из‑за эгоистического страха перед общественным мнением.
Когда я достиг этого пункта в моих рассуждениях, мне стало ясно, что ни двоюродная сестра, ни моя феллашка не годились мне в жены, хотя вторая и имела преимущество, потому что вызывала во мне восхищение. Я понял, что еще не встретил девушку, которая стала бы моей возлюбленной женой.
Я начал искать уединения, бредил о встрече с будущей подругой жизни. Но все мое существо вопрошало: почему ты ищешь именно жену? Найди сначала женщину, которая тебе понравится и осчастливит тебя и всю твою семью здоровыми сыновьями… Но я понимал, что подобная мысль — кощунство. Закон не позволяет встречаться с девушкой, не заключив с ней брачного контракта, не подписав свидетельства о браке. А это разве не подрыв семейных устоев, не оскорбление святости брака?
Подрыв семейных устоев? А что такое вообще семья? Разве я не могу сегодня жениться, а через месяц развестись? Потом взять в жены вторую, третью и от каждой иметь детей? Какой смысл имеет семья, которая может разрушиться в любую минуту? Если бы я хотел жениться, то не было бы большой беды, если бы моей подругой стала простая феллашка. Ведь все женщины одинаково необразованны и невежественны. А семья, построенная на любви, без сомнения, лучше, чем любая другая. Кроме того, замужняя женщина пользуется тем же уважением и почетом, что и ее супруг, ее половина.
Значит, не было бы греха жениться на феллашке, которая мне нравилась! Но я не женился, и на ней женился другой.
Что же мне теперь делать? Двоюродная сестра и другая девушка для меня теперь запретны, недоступны.
О аллах, один ты знаешь, как изныла, изболелась моя душа! Я убежден, что жизнь без любви — потерянная жизнь. Я же лишен этого чувства уже в юности, в дни весны, когда сердце пылает, а весь мир цветет. Восполнима ли эта утрата?.
О аллах! Укажи мне правильную стезю среди этого кромешного мрака! Я не в силах больше оставаться с моими дорогими родными. Горе мне. горе! Ради того, чтобы найти любимую, я должен бросить дом, родных и пуститься в скитания. Только тогда, когда я найду ее, я обрету счастье.
Я люблю отца, мать, всю нашу семью, но боюсь, что мое дальнейшее пребывание дома слишком тяжело и для них и для меня, потому что тревога и волнения уже не покидают меня и жизнь моя мне опостылела. Так не лучше ли мне уйти? Или я достигну своей цели и вернусь вместе с моей избранницей к отцу и матери, или без сожаления покончу счеты с жизнью, ибо не хочу пустого прозябания в этом мире.
Я знаю, что беру на себя трудную задачу. Но я думаю о тех, кто меня любит, ибо в противном случае я мог найти другой, более страшный и жестокий для них выход.
Теперь я прощаюсь с вами, мои дорогие отец, мать, братья и сестры! Об одном вас молю: не тревожьтесь за меня — жизнь слишком коротка, и не следует проводить ее в горестях и печалях. Примите мою искреннюю благодарность за то, что вы были всегда так добры ко мне. Да будет мир с вами!
Хамид».
