В этом романе, если употребить известное выражение Чехова, «пять пудов любви», однако никому из героев любовь не приносит счастья. Чтобы понять, почему так печально складываются их судьбы, нам нужно мысленно воспроизвести необычную для нас обстановку, в которой происходит действие романа, — попробовать перенестись в Египет. Но не в таинственный Древний Египет, страну сфинксов и пирамид, и не в современный Египет, быстро набирающий темпы строительства новой жизни, а в тихую египетскую провинцию начала нашего века.

Жизнь здесь течет медленно, размеренно и спокойно, подчиняясь дедовским традициям, словно все треволнения эпохи обходят этот край стороной. Не сразу за этим внешним спокойствием угадывается драматическая напряженность и назревающий протест против устаревшего жизненного уклада, стремление к ломке и обновлению — и боязнь этого обновления.

Такая противоречивость имеет свои причины. Они кроются в особенностях исторического развития Египта в новое время. Эта страна, столь замечательная и цветущая в древности и в средние века, когда‑то намного обогнавшая Европу и в экономическом и в культурном отношении, к эпохе европейского Ренессанса теряет свое былое могущество, а в XVI веке, завоеванная Османской империей, вступает в полосу длительного упадка. Пережитки патриархально-родовых отношений, деспотическая форма правления, влияние ислама, поддерживавшего феодально- деспотическую власть, — все это замедляло процесс разложения феодального уклада и, разумеется, сказывалось также на духовной жизни народа.

В XIX веке, вовлеченный в орбиту европейского влияния, Египет пробуждается от средневековой спячки; в его политическом и социальном строе назревают серьезные перемены, хозяйство постепенно перестраивается на капиталистический лад. Борьба против турецкого господства и стремление противостоять экспансии европейских держав активизируют новое развитие Египта.

Прогрессивные общественные деятели Египта хорошо сознавали: чтобы обрести и сохранить независимость, чтобы ликвидировать экономическую отсталость, надо освоить достижения западной цивилизации, суметь применить их во всех областях науки и техники, в медицине, в педагогике, воспринять духовные ценности Запада. Но в то же время, чтобы не раствориться полностью в заимствованном, столь же необходимо было обратиться к своему прошлому, возродить, переосмыслить и по‑новому использовать богатое культурное наследие Ближнего Востока.

Общественное сознание в Египте тех времен менялось медленно. Много усилий надо было приложить, чтобы разбить вековой традицией утвержденные основы феодальной идеологии, просветить умы, изгнать из них средневековые предрассудки и суеверия, уничтожить страшный семейный деспотизм. Особенно трудно потому, что все эти традиции были освящены исламом, в значительной степени определявшим народное сознание. В широких массах складывалось предубеждение против всего нового, тем более что новое — это чужеземное, не мусульманское, культура тех, кто мечтает о захвате Египта, не говоря уже о том, что вместе с достижениями цивилизации на Восток проникали и такие сурово осужденные мусульманской моралью «новшества», как пьянство, разврат, картежная игра и т. п.

Передовые умы Египта в своей борьбе против феодальной идеологии и против поверхностного, бездумного «западничества» обращаются к прогрессивным мыслителям Запада. Однако в XIX веке и даже в начале XX их привлекают в большинстве случаев еще не марксизм и даже не утопический социализм, а воззрения философов зари европейского капитализма — французских просветителей. Именно у них заимствуются представления о «естественном человеке» и его связи с природой, о свободе и равенстве, как неотъемлемых правах каждого человека и основе справедливого и разумного общественного строя, и т. п. В этом духе пересматриваются многие традиционные мусульманские принципы, по‑новому толкуется священная книга — Коран. Правда, этот пересмотр происходит под флагом возвращения к первоначальному, «чистому» исламу. В раннемусульманском государстве VII века ищут арабские просветители примеры демократического правления и общественного устройства, при этом неизбежно идеализируя прошлое.

Важно отметить, что просветительство в Египте было тесно связано с патриотическими настроениями и нараставшими освободительными устремлениями, так как складывалось оно в условиях все усиливавшейся экономической и политической экспансии европейских держав, в первую очередь — соперничающих между собой Франции и Англии. В 1882 году, после неудачной попытки патриотов поднять восстание и пресечь вмешательство европейцев во внутренние дела страны, Египет был оккупирован британскими войсками. Оставаясь формально частью Османской империи, фактически он превращается постепенно в английскую колонию.

Освободительное движение, пошедшее на спад в первые годы после оккупации, в начале XX века — в период, названный В. И. Лениным «пробуждением Азии», — снова набирает силы, концентрируясь преимущественно в крупных городах — Каире, Александрии. Активизируется просветительская деятельность. Организуется Отечественная партия под руководством «трибуна Египта» Мустафы Камиля, по стране прокатывается волна митингов и демонстраций. Постепенно назревает новое антибританское восстание. В таком состоянии и застает Египет первая мировая война.

Следует обратить внимание и на то, что египетские просветители и их единомышленники в других арабских странах борются также и против феодальных пережитков в повседневной жизни. В частности, очень много внимания уделяется вопросам семейного уклада и положения женщины: эти вопросы играют свою роль и в решении проблемы воспитания молодого поколения в новом, гражданском духе.

Естественно, что все новые веяния должны были найти то или иное отражение в литературе. Во второй половине XIX века широкое развитие получает публицистика, пронизанная просветительскими и освободительными идеями. В поэзии складывается направление, которое можно назвать классическим; для него характерно обращение к патриотической и гражданской тематике, стремление подражать суровому духу старинных героических поэм. По аналогичному пути следует и зародившаяся в середине XIX века драматургия.

В прозе также возникают новые жанры: назидательно-философская, или нравоучительная, повесть в просветительском духе, обычно с условным сюжетом, иллюстрирующим тот или иной тезис автора, и исторический роман, вызванный к жизни стремлением к возрождению былой славы арабского Востока и воспитывающий в читателях патриотические настроения. Появляются пока еще робкие тенденции к изображению в повестях и рассказах современной реальной жизни.

Национальный подъем начала XX века накладывает на литературу новый отпечаток. Если в XIX веке антиимпериалистическая борьба велась прежде всего под лозунгом всемусульманского единства, то теперь в Египте на первое место выдвигается лозунг национальный. Вожди освободительной борьбы стремятся к консолидации патриотических сил страны; апеллируя к национальному чувству египтянина, они напоминают ему уже не только о временах «демократического» раннего ислама, но и о былом величин древнего, фараонского Египта — Египта его «прямых предков».

В литературе зарождается тенденция к «египтизации» — обращению к чисто египетским темам и сюжетам, героям из повседневной народной жизни. Носитель этой тенденции — патриотическая молодежь, европейски образованная, но европейское господство отвергающая, стремящаяся к созданию новой литературы «на уровне Запада», но в то же время подлинно арабской, от Запада не зависящей. Под «уровнем Запада» понимается критический реализм, который шел на смену арабской просветительской литературе второй половины XIX века. Своими учителями молодые арабские писатели считали Мопассана, Чехова, Тургенева.

Через несколько лет после первой мировой войны основоположник египетской реалистической новеллы Махмуд Теймур (р. в 1894 г.), достаточно знакомый уже советским читателям своими рассказами и повестями[1], так сформулирует в предисловии к своему первому сборнику рассказов реалистические принципы литературы и задачи, стоящие перед молодым поколением писателей: «Позор нам, что у нас, в начале нашего возрождения, нет литературы египетской, которая говорила бы нашим языком, выражала бы наши воззрения и чувства, правдиво описывала бы наше общество. Такая литература, по‑моему, самое главное, к чему мы должны приложить усилия в нашем новом возрождении».

Но пока, в предвоенные годы, этого определения задач литературы еще нет, еще не до конца выкристаллизовались стремления к египтизации: они словно носятся в воздухе, бродят в умах, и первый, кому удается воплотить их реально, — это Мухаммед Хусейн Хайкал, автор романа «Зейнаб».

«Зейнаб» считается первым египетским реалистическим романом. Строго говоря, это еще не в полном смысле слога критический реализм, к великолепным образцам которого мы привыкли, читая русских и европейских классиков XIX века. Читатель заметит у Хайкала и многое от назидательной просветительской повести, и определенные черты сентиментализма — сочетание чувствительного с рациональным, которое напомнит нам скорее европейский XVIII век — «Павла и Виргинию» Бернардена де Сен‑Пьера или «Бедную Лизу» Н. М. Карамзина. Этому не следует удивляться: стоит только вспомнить особенности исторического развития Египта и представить себе, что его литература в новое время развивается с опозданием, но ускоренными темпами, поэтому все стадии в ней сдвинуты. Забегая вперед, скажем, что для Хайкала в XX веке, так же как и для Карамзина в XVIII, важно было доказать, что «и крестьянка любить умеет». Однако, читая «Зейнаб», мы увидим, что это не механический сколок с европейских образцов XVIII века, а произведение национально-арабское, специфичное для Египта XX века. Но об этом несколько позже. Обратимся сначала к автору романа.

Мухаммед Хусейн Хайкал (1888–1956) — один из представителей той самой молодой интеллигенции, которая, будучи воодушевлена национальной идеей, помышляла о египтизации литературы. Он родился в деревне, в помещичьей семье, кончил в Каире среднюю школу, затем (в 1909 г.) — Высшую юридическую школу. Уже в студенческие годы Хайкал пробует свои силы в журналистике: он печатает статьи на политические, социальные и моральные темы в либеральной газете «Аль‑Джарида» («Газета»), вокруг которой группировалась в начале века передовая литературная молодежь. По окончании юридической школы Хайкал едет на три года за границу — заканчивать образование в Сорбонне. В Париже он не только занимается юридическими науками, но и много читает, пытается писать сам. Именно там и была в 1910 году начата «Зейнаб».

Книга вышла в свет в 1914 году, перед самой мировой войной; появление ее, заслоненное более острыми политическими событиями, прошло незамеченным. О «Зейнаб» вспомнили лишь в 20‑х годах, и тогда роман снискал заслуженный успех, так как вполне соответствовал новым литературным вкусам.

По возвращении из Парижа Хайкал несколько лет занимался адвокатской практикой в городе Мансура, продолжая и журналистскую деятельность. После революции 1919 года он оставил адвокатуру ради политики и журналистики, став одним из лидеров Либерально-конституционной партии и редактором ее органа «Ас‑Сияса» («Политика»), В последующие годы он выпустил несколько сборников литературно-критических и публицистических статей и ряд трудов по истории раннего ислама. К художественному творчеству Хайкал больше не обращался.

Роман «Зейнаб» явился важной вехой в развитии арабской реалистической прозы. Отметим сразу же, что он удивительно точно отвечал политическим настроениям своего времени.

Прежде всего этот роман насквозь пронизан патриотическими мотивами. От первой страницы — посвящения «Египту — душе и жизни моей» — и до самого конца книга полна любовью к родному краю, которая особенно остро ощущается автором на чужбине, и болью за него. Болью — потому, что Египет не свободен: «там ли, здесь ли, — на нашей шее сидят англичане», и потому, что неосуществимы были в те времена великие принципы справедливости, равенства и свободы, поборником которых был, подобно другим египетским просветителям, юный Хайкал. «Есть ли справедливость на земле или на небе, — писал он в романе, — пока в мире существуют богатые и бедные, сильные и слабые? Бесполезно стремиться к ней, тщетны даже самые мечты о свободе, пока человек не может избавиться от угнетения. Он освободится только в тот день, когда силы его окрепнут и он сможет одолеть своего тирана».

Но мысли о революции еще робки и расплывчаты, она — где‑то в неясном «великом будущем», а что же делать пока? Смириться, ибо от судьбы нет спасения? Может быть, это и благоразумный совет, но весь ход событий в романе доказывает, что смирение не приносит счастья.

«Зейнаб» — первый египетский роман, в котором большинство главных героев — феллахи. Мало того — это вообще первое произведение, в котором феллахи выступают не как комические персонажи, чья неуклюжесть, грубость и «неправильная» речь обычно вызывают смех; они трудятся, любят, страдают — все всерьез, и автор постоянно подчеркивает свою симпатию к ним и свое сочувствие. Это не идиллические «пейзане», резвящиеся на полях; Хайкал стремится показать, что труд их тяжел, а жизнь сурова. Но в то же время в них живет гордость людей труда, ибо они — «соль земли египетской». Недаром Хайкал выбирает себе псевдоним «Египтянин — феллах», подчеркивая нерасторжимое единство этих понятий, и в предисловии объясняет смысл этого выбора: «…Я хотел уже на обложке книги показать, что египтянин-феллах в глубине души сознает свою роль и значение, что он не только не боится осведомить читателей о своей принадлежности к египетскому народу и причастности к крестьянскому труду, но даже гордится этим».

И в то же время нет-нет да и проскальзывают у Хайкала сентиментальные нотки: его трогают и умиляют терпение и стойкость египетских крестьян: «Терпение и выносливость они унаследовали от дедов и прадедов, живших в давно минувшие времена. Эти качества египетских феллахов, корни которых уходят в глубокую древность, передаются из поколения в поколение. Ими отличались и феллахи времен хедива[2] Исмаила. Присущи они и египетским труженикам наших дней. Это они дарят крестьянину крупицы счастья, помогают ему при его ужасающей бедности выносить все муки, и иногда даже вызывают на его иссохшем лице радостную улыбку».

Мы уже отмечали: представление о том, что современные феллахи — прямые потомки стойких и мужественных строителей пирамид — одно из проявлений складывавшегося в те годы египетского национального самосознания. Эта идея в 20‑30‑е годы станет очень популярной, с ней будет связываться представление о единстве египетского народа в национально-освободительной борьбе, а сама борьба будет представляться либеральными кругами как «воскресение вечного египетского народного духа»[3].

События, описываемые в романе, вызывают у самого автора глубокие раздумья. Многое, еще непривычное египетскому читателю ему хотелось объяснить: ведь он справедливо был убежден, что открывает «новую страницу в египетской литературе», и страницу весьма поучительную.

Большинство размышлений и объяснений вложено в уста одного из главных героев — студента Хамида, сына помещика. Такой герой обязательно нужен был автору, ибо не может ведь простой феллах рассуждать и оценивать события, как европейски образованный адвокат. Да и оценка необходима не изнутри, а как бы со стороны, для большей объективности.

Этот герой помогает нам понять другую грань интереса Ханкала к жизни феллахов — не только патриотическую, но и философскую: феллахи кажутся ему ближе всего к просветительскому идеалу «естественного человека». Хамид, наблюдая их жизнь, участвуя с ними в сельскохозяйственных работах, все время убеждается в чистоте, искренности, цельности этих людей, не тронутых пороками буржуазной цивилизации, живущих в постоянном единении с природой. В природе же, думает он, заключена вся прелесть бытия, она дает утешение в беде, ее красота затмит любую красоту, и девушки-феллашки кажутся ему прекрасными именно потому, что они «сроднились с природой». В Каире он мечтает о деревне — «том благодатном уголке земли, где люди вкушают покой и счастье», а в деревне он чувствует себя счастливее всего наедине с природой: он познает «то великое счастье, которое обретает человек, наконец ощутивший себя свободным от всех оков». Особый смысл приобретают красочные египетские пейзажи, которыми насыщен роман.

Устами Хамида говорит, разумеется, сам автор, испытывающий несомненное влияние идей Ж.‑Ж. Руссо. Понятие «природа» сливается в представлении Хайкала с понятиями «свободам, «справедливость», «счастье». Поэтому он считает, что человек должен прежде всего следовать законам природы. Согласно им, цель жизни состоит в том, «чтоб одни люди делали счастливыми других», повинуясь власти главного естественного чувства — любви, без которой жизнь мертва. «Я убежден, что жизнь без любви — потерянная жизнь», — пишет его герой в своем прощальном письме.

Такой взгляд Хайкала на жизнь объясняет нам, почему в романе на первый план выдвигается именно любовная тема, личные судьбы героев. Любовь и законы человеческого общества, естественные чувства и искусственно созданные традиции — вот главный конфликт повести. Хайкал убедительно доказывает, что законы, которым следует общество, противоречат естественным законам природы, и именно от этого люди несчастливы. Законы общества ломают их жизнь, искажают их чувства. Это особенно видно па примере взаимоотношений Хамидч и его двоюродной сестры Азизы. Эта девушка ведет обычный для египетской зажиточной горожанки образ жизни: в затворе, под чадрой, в бездеятельности и в мечтах, а сердце ее превратилось «в бесплодную пустыню, где не было ни горя, ни радости». И любовь их оказывается плодом воображения; Хамид и Азиза, по существу, чужие друг другу люди: когда они случайно остаются наедине, им и поговорить не о чем, настолько они далеки. И разлука навек отнюдь не становится для них трагедией.

Любовь Хамида к Зейнаб ближе к свободному, естественному чувству: он каждый день видит девушку, любуется ею, может беседовать с ней сколько захочет. Юношу влечет к Зейнаб не только и даже не столько желание физической близости: «Мне просто хотелось говорить с ней, сидя в укромном уголке, целовать ее, слышать ее милую речь, ласковые слова», — вспоминает он потом, анализируя свои чувства. Но и тут возникают преграды, воздвигнутые человеческими законами: классовые различия так прочно въелись в плоть и кровь, что делают для помещичьего сына невозможной саму мысль о браке с простой крестьянкой — невозможной даже для Хамида, при всей его демократичности. Даже он не может до конца преодолеть классовые предрассудки, хоть и понимает необходимость этого: «Я все еще смотрю на угнетаемые классы взглядом пусть неоправданного, но превосходства. А ведь среди феллахов я видел многих мужчин, которые поражали меня своим благородным обликом, учтивой речью, спокойным нравом, а также женщин, которые были несомненно красивы, умны и обходительны».

Так и мечется он между Азизой и Зейнаб. Запутавшись в собственных чувствах, он тянется к другим девушкам-феллашкам, сам в ужасе от этого влечения, а когда наконец понимает, что Зейнаб могла бы стать ему подругой жизни, — уже слишком поздно.

Над Хамидом и Азизой тяготеют обычаи привилегированных классов общества — слишком много условностей, слишком много запретов. Ну, а феллахи, «дети природы», простые и искренние, чьи девушки, работающие на полях, не приучены ни к затворничеству, ни к чадре? Оказывается, и они по‑настоящему не свободны в своих чувствах, их тоже сковывают цепи порочных законов общества. Правда, чувства у них не воображаемые, а подлинные, но тем тяжелее, если приходится их ломать. Примером тому — печальная история Зейнаб.

Сначала, подчиняясь зову природы, она льнет к Хамиду: он любезен с нею, ласков, чуток; ей приятно сознавать, что «есть все‑таки в мире человек, который думает о ней», никто до сих пор не говорил ей таких милых и нежных слов. Но тут в силу вступают человеческие законы — классовая преграда, смысл которой Зейнаб понимает лучше, чем Хамид. Ему, в конечном итоге, эта преграда представляется условностью: ведь и феллашка, и другие женщины «одинаково необразованны и невежественны». Однако он ошибается: у Зейнаб более богатый внутренний мир, и для нее смысл этой преграды в том, что с Хамидом у нее не может быть настоящей духовной близости: «Она стремилась встретить родственную, близкую душу и достигнуть полного слияния с нею». Хамид же «был чужд ей, чужд всей ее жизни и привычкам, и поэтому не оставил в ее сердце сколько‑нибудь заметного следа».

Так сама природа направляет ее: поцелуи Хамида скоро забыты, в сердце ее зарождается любовь к Ибрахиму, который все время рядом, трудится вместе с нею, живет одними с нею интересами. Любовь эта взаимна: она вырастает в сильное, всепоглощающее чувство, на какое, по мнению автора, способны именно феллахи, ближе всего стоящие к природе.

Сама природа словно покровительствует влюбленным, радуется их счастью. Но снова встают на пути людские законы, согласно которым брак — это просто коммерческая сделка, любовь здесь не принимается в расчет. И вот Зейнаб просватана за другого, ее чувствами никто не интересуется, о них и говорить‑то не принято.

Уже ничего нельзя изменить, и дело не только в том, что Ибрахим беден, а жених Зейнаб богат. Постоянная покорность обычаям порождает в людях инертность, и все мечты Ибрахима о женитьбе на Зейнаб («можно будет продать буйволицу, взять еще в долг, а потом выплачивать год‑два. Ради Зейнаб он пойдет на все!») так и остаются только мечтами, он ничего и не пытается предпринять, заранее уверенный в неудаче. И Зейнаб тоже только мечтает о бегстве с Ибрахимом «в далекие неведомые края» и тоже ничего не предпринимает, пассивно соглашаясь выйти замуж за Хасана.

Такова власть традиций, сложившихся веками. Герои Хайкала и не могли поступить по‑другому. Но писатель показывает, как теперь, в переломную эпоху, в людях зреет протест против этих традиций: протест этот заключен уже в дерзких мечтах влюбленных (пусть пока еще пассивных), в их встречах после замужества Зейнаб, наконец — в самой гибели героини и последнем ее разговоре с матерью. Протест выражает и Хамид своим уходом из семьи и прощальным письмом.

Может показаться, что Хайкал чересчур суживает рамки изображения жизни, выискивая ростки нового в очень узкой сфере личных взаимоотношений героев. Однако, как мы уже говорили, для арабского Востока все вопросы, связанные с семейным укладом и положением женщины, имели особую актуальность и дебатировались очень оживленно.

«Каждый, кто сколько‑нибудь знаком с историей, — писал К. Маркс в одном из писем к Л. Кугельману, — знает также, что великие общественные перевороты невозможны без женского фермента. Общественный прогресс может быть точно измерен по общественному положению прекрасного пола»[4]. Это особенно ярко было видно на примере Египта на рубеже XIX‑XX веков, когда женщина не пользовалась никакими правами ни в обществе, ни в семье, и арабские просветители, видевшие в этом чуть ли не основной тормоз общественного прогресса, считали борьбу за освобождение женщины одной из главных своих задач. В этом смысле Хайкалу принадлежит особая заслуга: он был первым египетским писателем, написавшим правдивую повесть о судьбе египтянки. Желая при этом, чтоб современники восприняли «Зейнаб» не просто как трогательную любовную историю, он все время делится с ними своими мыслями, рассуждает, проповедует. Все его проповеди и рассуждения, если можно так выразиться, пропущены сквозь сердце: они окрашены искренним, взволнованным чувством и превращаются в лирические отступления, которыми насыщен роман. Хайкал тонко чувствует красоту — и природы, и человеческой души; это несколько сентиментальное ощущение красоты естественной жизни он проносит через весь роман, стремясь, чтобы оно передалось и читателю. Такое изображение мира, и красоты его, и горечи, изображение характеров людей в их противоречивости также было новым словом в арабской литературе.

Роман «Зейнаб» давно уже считается классическим произведением новой арабской литературы. Он ценится как первый роман египетской реалистической школы; почти все арабские писатели, говоря о литературных произведениях, оказавших влияние на формирование их эстетических воззрений, одним из первых называют обычно «Зейнаб» Хайкала. Эта книга надолго сохранила популярность и в широкой читательской среде; ее сюжет лег в основу сценария первого египетского фильма.

Быть может, читателю 70‑х годов XX века «Зейнаб» покажется несколько старомодной — и проповедью своей, и замедленным ходом событий, и пространными описаниями природы, и сентиментальными нотками, — но пусть он помнит, что написан этот роман был шестьдесят лет назад с юношеской искренностью, что автор его восставал и против косной традиционной литературы и против устарелых законов общества, ибо его волновала судьба Египта и его культуры, судьба простых людей, феллахов, воплотивших в себе, как он твердо верил, «дух египетского народа».